Мать и сын - Виолетта Векша
Только через три минуты ржавые петли заскрипели и на морозе показался любопытный старушечий нос. Черные глазки-жуки оббежали Гришку с головы до пят, с удивительной для стариковского возраста внимательностью подмечая каждую пылинку на дрожащем перед нею парне.
– Что такое, сынок? Что-то случилось?
Гнусавый, приторно-взволнованный голос. Гриша стоял перед ней, как открытая книга, и ничего не говорил. Что он скажет этой старой ведьме? Что он заснул десятилетним мальчиком, а проснулся пятнадцатилетним пацаном? Не-е-ет, еще чего пуще его в психушку упекут. Когда он все же открыл было рот, решив попробовать всё ей объяснить, он успел увидеть, как ощетинились в грязном предвкушении губы старухи, приоткрывая ряд гнилостно-желтых зубов и как оживились ее чертята в зрачках черных глаз. Так и ничего не сказав, злясь на себя и на то, в какое дурацкое положение он поставил себя перед соседкой, Гриша побежал домой, отведя душу тем, что пульнул кусок мыла в пробегавшую через дорогу кошку.
Смотря парнишке вслед, старая отшельница, любившая сплетни даже больше, чем свой любимый дубовый бальзам, поспешила накинуть на плечи шаль и быстрыми шажками посеменила к своему ближайшему соседу.
Толик впустил старую женщину, нисколько не удивившись ее приходу: старуха, после переезда своей дочери из поселка в город, только с его женой и поддерживала общение. Не раздеваясь, гостья сразу прошла на кухню, откуда доносился выраженный запах сдобы – через пару минут доходил до готовности мясной пирог бабы Маруси.
– Видела, – черная бестия подсела к жене Толика, – этот Гришка, сын блудной Алиски, как ошалелый сегодня.
– Не говори так, – Маруся ткнула соседку под бок. – Никакая она не блудная, просто…
– Ну, да. Просто бросила сына, когда он еще ребенком малёхоньким был, и сбежала к чертям на куличиках. С тех пор от нее ни слуху ни духу.
– Надо было его сразу в приют отдать, – встрял в разговор дядя Толя, ставя кипятить чайник.
Добрая Маруся так и вспыхнула.
– В приют?! Да мы его с десятилетнего возраста выхаживаем, всем поселком ему помогаем! Кто супом его накормит, кто дров наколет, я вот ему пирожки каждый день пеку… Он сейчас таким взрослым стал, самостоятельным, в колледже учится, а что было бы, если бы мы его на растерзание приюту отдали? В приют… Еще раз скажешь такое, тумаков от меня не наберешься! – и она пригрозила мужу морщинистым пальцем.
– Тише, тише, дорогая. Я и не говорю, что мы плохое дело справляли все эти годы, авось, на небесах и зачтется как-нибудь… Я про то, что не то с ним сегодня что-то. Буйный он какой-то, словно не понимает, кто он и что с ним происходит.
– Ой, да прекрати! – осекла его Маруся, отмахнувшись. – Поставь на стол лучше третью чашку, у нас гостья, между прочем.
Сели втроем пить чай. И постепенно, затягиваясь в воронку житейских сплетен, старики стали забывать про Гришу. Только Маруся отрезала четвертинку пирога и аккуратно завернула ее в специально для этого выглаженное полотенце. Завтра к утру, как голова пройдет, обязательно занесет пирог парнишке.
А Гриша тем временем с разбегу вбежал в свой дом, опрокинув какие-то коробки в прихожей. От них, как и от всего в доме, с чем он соприкасался, поднялась серая, в крапинках золота от солнечного света пыль. Ошалевшими глазами озираясь по сторонам, он почти не думая ринулся к материнской спальне. Дверь поддалась плохо – было видно, что туда давно никто не заходил. Серость комнаты, ее прелый запах вместе с воздухом проникали в ноздри парня, затем по артериям в кровь, постепенно разносясь по всему телу. Накачиваясь, словно наркотиками, этой гнетущей атмосферой, Гриша пытался найти хоть какую-нибудь зацепку, какую-то вещь, которая бы объяснила происходящее с ним в последние полчаса.
И вдруг на кровати, под треугольником подушки, он увидел что-то серое. Подойдя ближе, он поднял запыленную вещицу, повертел в руках. Это была любимая сорочка его мамы, еще давно, в другие времена, она надевала ее, когда у нее было особо хорошее настроение. Они тогда вместе садились за стол, мама готовила что-нибудь вкусное и они могли до самой ночи болтать обо всем на свете. Потерев сухую ткань в руках, Гриша вдохнул запах пыли, обволакивающий его со всех сторон – едкий и затхлый, вызывающий легкую неконтролируемую дрожь в теле. Он прикрыл глаза, зарываясь в воспоминания, с силой зажал горлышко воротника…
Утро наступило как-то очень быстро. Будто кто-то лупанул по выключателю: вот еще минуту назад они, три глубоких старика, втроем потешались над их рассеянным соседом Иванычем, и вдруг двор затопил солнечный, морозный рассвет – наступил новый день. Маруся, поплотнее закутавшись в потертую дубленку, улыбаясь и напевая что-то про себя, пошла к Грише. В руках она бережно несла завернутый в полотенце кулек. Пробираясь по занесенной снегом тропинке, она дошла до дома их юного соседа. Самих детей у них с Толиком не было, и женщина за все эти годы очень привязалась к мальчику. Ей хотелось верить, что и Гриша чувствует к ней то же самое.
Отбарабанив с десяток тактов и не дождавшись ответа, женщина осторожно толкнула дверь. И сразу же задержала дыхание: после чистого морозного воздуха в доме было так же темно и гадко, как в нечищеном долгие месяцы хлеву. Ступая вглубь дома, Маруся не переставала удивляться заброшенности и запущенности соседского жилища. Гриша всегда встречал ее на пороге, не пуская внутрь, и она бы никогда не подумала, что рядом с ее чистым ухоженным кровом, в каких-то ста метрах, может находиться такое скопление грязи и пыли. В кухню она не стала заходить: достаточно было тонюсенькой щелки в двери, из которой билась зловонная струйка, отчетливо отдававшая протухшей едой, мусором и чем-то еще более гадким. Идя по темному коридору, она заглянула в темно-синюю комнату с яркими плакатами на стене. Гриши, а это без сомнения была его комната, в ней не оказалось. Тогда старушка пошла дальше по коридору, в нерешительности остановившись возле последней двери. Какое-то дурное предчувствие сжало ей грудь, однако женщина поборола его и, сглотнув, медленно, отворила дверь.
Сначала в темноте она ничего не разглядела. Потом, щурясь подслеповатыми глазами, она увидела посередине комнаты очертания чего-то большого и черного. Нашарив рукой
