Лукаш Орбитовский - Святой Вроцлав
В квартире толпилось несколько человек. Подлецкая с четвертого этажа стояла и пялилась в стенку, нервно поглядывая на пана Мариана. Тот же, побагровев от усилий, размахивал руками и возбужденно вопил.
Появился Щенсны[9] Малицкий, которому мать оставила квартиру и достаточное количество сэкономленных ею средств, чтобы сынок смог потратиться на собственный заводик по производству амфетамина. Не раз я видал его, идущего в город, с глазами, словно маячные линзы, смешно подрыгивающего руками.
Смертельным врагом Малицкого был эмо-студент Дарковский — теперь же они стояли плечом к плечу, похожие на спартанских воинов, готовящимся к убийственному сражению с совместным неприятелем. Появились учительница математики из гимназии Кубы, живущая этажом ниже; человека три пенсионера, среди взрослых затесался толстый десятилетний пацан. Папаша с мамашей лет тридцати прибыли с дочуркой. Девочка, красивенькая, что твоя картофелина, широко раскрывала рот и вытягивала ручонки, пытаясь коснуться стены, еще не видимой Кубе.
Грохот, который наши молодые люди слышали двумя этажами выше, замолк, а Чеслав Веселый, мужик шестидесяти лет с тюремной татуировкой на предплечье, начал выкручивать из дрели сломанное сверло. Стшелевич бесцеремонно толкнул Кубу, протиснулся в комнату. Вид шлифовальной машинки вызвал довольное урчание у всех собравшихся.
— Да что здесь творится? — спросил Куба, только никто, если не считать отца, на него и не глянул.
— Иди, иди сюда, — кивнул сыну пан Мариан. — Нам тебя ужасно не хватает. Погляди, чего мы делаем, — сглотнул он слюну. — У нас вообще какие-нибудь инструменты дома имеются? Дрель? Рубанок?
Куба энергично вошел в комнату с желанием разогнать всю компанию к чертовой матери. Тем временем Стшелевич подключил свою машинку к розетке и начал бесцеремонно сдирать листочки со стены над комодом. Записочки отходили без труда, а когда Куба увидел, что находится снизу, он почувствовал, что кровь в ногах делается теплее; она сделалась настолько горячей, что могла растворить сухожилия, кости и мышцы. И парень сполз на пол, в смешной позиции, придерживаемый Малицким и Дарковским, пяля глаза но то же, что и все. Совершенно неожиданно главной стала одна лишь стенка, стоящие вокруг люди показались вырезанными из бумаги для салфеток. Жар от ног добрался до головы и сердца.
— Да, папа, — шепнул он, — где-то у нас есть рубанок.
Из-под содранных листочков и краски открывалась стенка — черная, словно уголь и блестящая, будто пленка, без каких-либо стыков и углов, очень гладкая. Казалось, она прямо просит, чтобы к ней прикоснулись. Куба, питая иллюзорную надежду, что это отцовская шутка, нечто вроде какой-то странной краски, вытянул руку. При первом же прикосновении кончика пальца с темной материей, парень почувствовал импульс, подобный слабому электрическому разряду, но очень приятному. Теперь Куба прижал уже обе ладони, постучал ногтем. Твердо, слишком даже твердо, как для стенной панели. В то же самое время ему казалось, что под непроницаемой скорлупой металлические жилы подают кровь, что сокращаются волокна мышц. Необычно, очень необычно! Из-под полуприкрытых век он видел, как Веселый приставляет вращающееся сверло, которое скрежещет, стонет, в конце концов — лопается, не оставляя ни малейшего следа. Стшелевич уже управился с проводом питания, в воздухе закружили клочки бумаги. Черная зеркальная поверхность делалась все больше.
Этажом ниже пенсионер Пеньковский вызывал полицию.
* * *— Этот я смотрел.
Казик небрежно присмотрелся к картонному конверту диска и бросил его на заднее сидение патрульной полицейской машины. В свете горящего снаружи фонаря его лысый череп походил на тыкву. Он натянул фуражку. Давид уже ждал. Это был могучий мужик со светлыми волосами и ласковым, чуть ли не детским лицом. Несколько лет назад он считал, что работа в полиции — это нечто ужасно смешное. В эту холодную и дождевую ночь он понимал: если кто над кем и посмеялся, то он над самим собой.
Вместе они направились в подъезд. Могло показаться, что Давид застрянет в кабине лифта. Близилась полночь.
— Так о чем этот фильм? — спросил Давид.
В поездке на лифте действуют свои законы. С чужим можно не заговаривать даже и десять этажей, но вот со знакомым, с коллегой по работе беседовать необходимо просто обязательно.
— Блин, — вздохнул Казик. — Короче, имеется группа типов, которые устраивают ограбление. Один из них, такое из себя хромающее чмо, выдает все в участке. В дело запутан был какой-то кайзер или что-то такое, в любом случае — шишка крупная, которого никто никогда не видел. И на самом деле все это ограбление нужно было только затем, что один человек видел лицо этого кайзера, и теперь его необходимо пришить.
— Как это: никто не видел?
— Ну, нормально. Вся суть фильма именно в том, что ты не знаешь, кто он такой.
— А нам известно?
Лифт доехал.
— Клевое кино, — сказал Казик.
Вызвавшая их женщина ожидала в коридоре, закутавшись в халат. Гирлянды седых волос, настоящие висячие сады, спадали ей на глаза. Казик пропустил Давида вперед.
— Это там, — указала старуха приоткрытые двери на противоположной стороне. — Там живет один такой студент. И как ушел два дня назад, так и не вернулся, а дверь оставил нараспашку. И это до нынешнего времени, я заглядывала, а там балаган. И его же кто-нибудь обворует, Панове, а паренек очень даже милый.
Давид пихнул дверь. Старушка спряталась в своей квартире.
— Клево, клево, — сказал Казик.
Квартира, а говоря по правде — хавира, состояла из одной комнаты с кухней и туалетом. Через открытое окно вовнутрь попадал дождь. Бумаги грудой валялись на клавиатуре; старый, еще выпуклый монитор оставался включенным. Книжки кучами валялись под стеной и на подоконнике.
Если не считать матраса, письменного стола со стулом и шкафа в нише, никакой другой мебели здесь не было. Центральная часть помещения представляла собой побоище, одних бутылок Давид насчитал десятка три, когда же он вошел, под сапогом захрустело стекло — стеклянный мундштук; таких здесь валялось полно: на полу, на столе, даже в кухонной раковине. Точнехонько посреди комнаты, словно ферзь посреди сбитых пешек, высился полуметровый кальян, заполненный бурой жидкостью.
— Весь фильм — это, собственно, признания того хромого, — Казик сделал круг по квартире, — и ты до самого конца так и не знаешь, в чем там дело. А хромого играет один такой мужик, который ни на кого не похож. У него есть Оскар, только я не знаю, за что.
— Ни на кого?
— На всех вместе и ни на кого конкретно, — пояснил Казик. — Ладно, посмотрим, что у нас тут имеется.
Сапогом он растолкал кучу мусора и одежды. Затем, уже вместе, они принялись за ящики. В первой обнаружилась куча бумаг — квитанции за Интернет, неоплаченные счета и размонтированный оптический привод. Ниже было уже интереснее. Казик сморщил брови, беря в руки диплом.
— Михал Шелиговский, — прочитал он вслух. — Ты гляди, думаешь: настоящий?
— Я кто тебе — греческий бог. Ты, Казик, успокойся.
В последнем ящике лежал Карл Густав Юнг, а внутри Юнга — двести злотых двадцатками. Казик внимательно присмотрелся к обложке, пересчитал деньги и вручил Давиду половину. Тот же покопался за монитором и извлек комок гашиша цвета шоколада величиной с игральную кость. Он начал разминать и греть его пальцами, пока гашиш не размяк. Наркотик он тоже хотел поделить, но Казик посоветовал ему не морочить голову.
— Тебе пригодится, — прибавил он, — а мне чего с ним делать? Детям принести?
Комок исчез в кармане мундира его напарника. Они продолжали обыскивать — обнаружили фальшивое удостоверение личности с той же фотографией, что и в дипломе, но на другую фамилию; кучу дисков, iPod и фотоаппарат. В шкафу, под одеждой обнаружилась пачка банкнот по сотне злотых. Не закончил еще Казик смеяться — а смеялся он совсем недолго — Давид уже делил деньги на две кучки.
— Оставь это парню, — сказал Казик, — и будем сматываться.
Давид, то ли по ошибке, то ли назло хозяину, спрятал деньги в другой части шкафа. Казик начал пломбировать двери.
— Бедняга, похоже, так настукался по клавишам, что забыл закрыть, — буркнул он.
Работали они молча, а когда закончили, Давид присмотрелся к пломбам и одобрительно покачал головой. Михал Шелиговский, или как там его зовут, будет, по крайней мере, знать, кто устроил ему такой вот номерок.
— Все в порядке? — раздался у них за спинами голос старушки.
— Да, все нормально, — немедленно ответил Давид. — вообще-то говоря, ничего и не случилось.
Старуха что-то пробормотала и скрылась за своей дверью.
— Ага, так этот вот тип, калека, — произнес Казик уже в лифте, — рассказывает всю историю в участке, и в самом конце оказывается, что он всех надурил, и это именно он и есть тот самый кайзер или как-то так. А всю историю придумал, чтобы спасти свою шкуру; фамилии тут же взял с объявлений, что висели в комиссариате, — рассказывал он, а глаза Давила делались шире с каждым словом. — А вообще, как в Штатах называют полицейский участок?
