Джон Кейз - Код Бытия
Отец Маджо удивленно поднял брови.
– Это в Умбрии, – пояснил Азетти.
– Ах да, – пробормотал Маджо, – ну конечно.
Два служителя церкви некоторое время стояли молча, неловко улыбаясь друг другу. Наконец Маджо, заняв место за столом, повторил вопрос:
– Итак, чем я могу вам помочь?
Азетти прокашлялся и спросил:
– Вы – секретарь кардинала?
Маджо покачал головой и улыбнулся:
– Нет, меня посадили сюда на пару недель. Здесь все очень заняты. Так много изменений. А вообще-то я – помощник архивариуса.
Азетти кивнул, теребя в руках шляпу. Он и сам мог догадаться об истинном положении Маджо. Прошло двадцать лет, но одно меткое выражение неожиданно всплыло в его памяти – архивная крыса. Такое прозвище здесь давали тем, кто, роясь в архивах, выкапывал для кардиналов, епископов и профессоров ватиканских университетов пергаменты и древние, с яркими миниатюрами, тексты. У Маджо были красный мокрый носик и близорукие глаза. Эти столь типичные для данного вида обитателей Ватикана признаки неизбежно появлялись в результате скверного освещения, контакта с многовековой книжной плесенью и елозинья носом по строчкам.
– Итак, чем я могу вам помочь? – еще раз, и на сей раз довольно хмуро, поинтересовался Маджо.
Он был несколько разочарован тем, что Азетти не спросил, почему «все очень заняты» и в чем суть упомянутых «изменений». Если бы посетитель задал вопрос, Маджо мог бы намекнуть на состояние здоровья папы и увидеть, как округлятся глаза провинциального патера. Однако священник слишком погружен в размышления…
– Так чем я могу вам помочь? – спросил он в очередной раз.
– Я пришел встретиться с кардиналом.
– Прошу прощения, но это невозможно, – покачал головой Маджо.
– Дело чрезвычайно срочное! – сказал Азетти.
Маджо бросил на посетителя скептический взгляд.
– Речь идет об угрозе устоям веры, – пояснил Азетти.
– Кардинал весьма занят, отче, – с тонкой улыбкой ответил архивная крыса. – Вам это должно быть известно.
– Я знаю! Но…
– Любой вам скажет, что обо всех аудиенциях надо договариваться заранее.
Белая сутана начала монотонно бубнить о том, какова обычная процедура организации подобных встреч. Азетти следовало проконсультироваться с монсеньором своей епархии. Но поскольку он этого не сделал… поскольку он уже в Риме, можно устроить встречу с ответственным представителем аппарата кардинала, которому отец Азетти смог бы изложить свое дело. И если дело сочтут достойным внимания, появится возможность личной беседы с кардиналом. Хотя на это потребуются недели, может быть, даже больше. Имеется, конечно, возможность обратиться письменно… Как смотрит на это отец Азетти?
Отец Азетти задумчиво барабанил кончиками пальцев по полям шляпы. Его и раньше обвиняли в высокомерии и в том, что он ставит свои заботы на первое место, хотя у Церкви иные приоритеты. Но как быть сейчас? Нет. Посредник здесь не годится, так же как и письмо. Он должен встретиться с кардиналом, и именно с этим кардиналом.
– Я подожду, – сказал он и, вернувшись к скамье, сел.
– Боюсь, вы меня не поняли, – произнес Маджо с анемичной улыбкой. – Кардинал не может принимать всех желающих с ним встретиться.
– Я понял. И тем не менее буду ждать, – ответил отец Азетти.
Секретарь с безнадежным видом развел руками.
И Азетти стал ждать.
Каждое утро в семь часов он являлся в собор Святого Петра, возносил молитву и, заняв место на скамье вблизи знаменитой статуи Святого Петра, наблюдал за теми, кто, войдя в собор, ждал своей очереди приложиться поцелуем к ступне великого апостола. Сотни лет целования полностью стерли промежутки между пальцами, и стопа сделалась совершенно гладкой. Даже подошва сандалии и та растворилась в бронзовой плоти ноги.
Ровно в восемь часов утра Азетти поднимался по знакомым ступеням на третий этаж, в приемную, и сообщал свое имя облаченному в белую сутану отцу Маджо. Каждый раз Маджо, холодно кивнув, должным образом и с издевательской точностью вносил имя в журнал. Провинциальный священник занимал место на скамье и оставался там до конца дня. В пять часов вечера, когда палаты кардинала закрывались, он спускался вниз, проходил через колоннаду Бернини и покидал Ватикан через врата Святой Анны.
Сидя на жесткой скамье, отец Азетти имел возможность как следует поразмышлять о характере человека, которого хотел увидеть. Он помнил Орсини массивным и неуклюжим молодым человеком, чье телосложение совершенно не соответствовало острому, аналитическому уму. Мышление Орсини напоминало лазерный луч – отличную от его взглядов точку зрения он понимать отказывался. Более того, она его просто не интересовала.
Единственной страстью Орсини всегда оставалась Церковь, и, следуя этой страсти, он, подобно бульдозеру, сметал все, что стояло на его пути. Его восхождение по иерархической лестнице Ватикана было, как и следовало ожидать, стремительным. Никто не удивился, когда Орсини стал во главе СКВ. В некотором смысле это была полицейская работа, а Орсини в глубине души был полицейским. Он напоминал отцу Азетти полицейского из «Отверженных» Виктора Гюго – неутомимого и безжалостного. Достоинство, плавно превращающееся в свою противоположность.
Такие люди, бесспорно, необходимы, более того, они иногда просто незаменимы, и именно Орсини – человек, кому можно доверить тайну исповеди доктора Барези. Орсини сразу поймет, что надо делать, и проследит, чтобы все было сделано как положено.
Азетти не хотел думать о том, что можно и нужно сделать, поэтому время от времени погружался в молитву.
Ночевал отец Азетти по-прежнему на вокзале. Проснувшись после первой ночи, проведенной на скамье (сон был беспокойным, хотя никто его не прогонял), он обнаружил в лежащей рядом шляпе несколько тысяч лир. Утром, умывшись в туалете, Азетти отправился в маленькое кафе, где потратил все ночное подаяние на кофе, булочки и минеральную воду.
На четвертый день отец Маджо оставил последние попытки казаться вежливым. Он игнорировал приветствия отца Азетти и вел себя так, словно в приемной никого не было. Время от времени перед настойчивым посетителем появлялись посредники с вопросом, не могут ли они быть полезными. Вежливо, но твердо отец Азетти отклонял любые предложения, заявляя, что может обсудить свое дело только с кардиналом.
Иногда кто-то из любопытных просовывал голову в дверь, чтобы бросить взгляд на сумасшедшего священника. Но голова исчезала так же быстро, как и появлялась. Случалось, что до Азетти доносились шепот и обрывки разговоров. Поначалу в них можно было уловить снисходительное удивление, но вскоре на смену ему пришло явное раздражение.
– Чего он хочет?
– Видеть кардинала.
– Невозможно!
– Естественно!
Постепенно из раздражающего фактора отец Азетти превратился в явление, вызывающее смущение. Несмотря на ежедневные гигиенические процедуры в вокзальном туалете, от Азетти стало попахивать. Это вгоняло его в краску, так как, даже по самым высоким стандартам, он был человеком чистоплотным. Азетти терпел только потому, что не видел иного выхода. Несмотря на утренние усилия, грязь и жир забивались в складки кожи и прочно осаждались на одежде. Волосы уже лоснились, и ничего поделать с этим Азетти не мог.
Попытки помыться как следует священник осуществлял ночами, когда туалет пустовал, но даже в такой поздний час ему постоянно мешали. Многие даже специально задерживались, чтобы поглазеть на служителя церкви, моющегося в общественной уборной.
И вообще от этих гигиенических процедур толку оказалось мало. Умывальники были крошечными, а из крана лилась только холодная вода. Размякшее липкое мыло не пенилось, а вместо полотенец висели сушильные автоматы, исторгающие потоки горячего воздуха. Как бы отчаянно отец Азетти ни пытался и какие акробатические позы ни принимал, оставались некоторые части тела, которые он не мог просушить, не вызвав вселенского скандала. Так постепенно на теле скапливалась грязь. Впервые в жизни Азетти понял, что такое быть бездомным.
– А нельзя ли его просто вышвырнуть? – донесся до него чей-то голос.
На шестой день все стали обсуждать Азетти без тени стеснения, словно священник был иностранцем или животным, не способным понять человеческую речь. Или как будто его вообще здесь не было.
– Но как это будет выглядеть? Он все-таки имеет сан.
Однако Азетти не испытывал никаких сомнений, только бы удержать в памяти слова Барези. Ни при каких обстоятельствах он не вернется в Монтекастелло единственным хранителем исповеди доктора. Если потребуется, он будет ждать вечно.
На седьмой день из Тоби приехал монсеньор Кардоне и уселся рядом с ним на скамью.
Иссохший, морщинистый, похожий на птицу, монсеньор молчал целую минуту. Его живые черные глаза, сверкавшие из-под кустистых седых бровей, внимательно изучали белую стену приемной. Наконец, коротко улыбнувшись, он положил ладонь на колено отца Азетти и произнес:
