Ю Несбё - Нетопырь
На этом письмо обрывалось — ни подписи, ни даты.
На прощание Харри благодарно пожал Робертсону руку, а тот с сочувственным поклоном сказал, что Ингер была хорошей девушкой и замечательной квартиранткой, да, настоящим украшением всего дома, а может, и всех домов в округе, кто знает? От Робертсона пахло пивом, язык заплетался. По пути к калитке полицейские услышали слабый вой: из розовых кустов за ними следила пара испуганных глаз.
Они решили закусить в многолюдном вьетнамском ресторане в бухте Дарлинг. Там было полно азиатов — судя по всему, завсегдатаев: с официантом они разговаривали на непонятном языке с немыслимым чередованием высоких и низких тонов.
— Похоже, они время от времени вдыхают гелий, чтобы разговаривать, как Дональд Дак, — сказал Харри.
— Не любишь азиатов? — поинтересовался Эндрю.
Харри пожал плечами.
— Любишь — не любишь. Сам не знаю. Скажем так, у меня нет причин их не любить. Вроде бы честные, трудолюбивые люди. А ты что скажешь?
— Многие азиаты хотят переехать в Австралию, но отнюдь не всем нравится здесь жить. Я против них не выступаю. По мне, пускай приезжают.
Харри показалось, что он понял подтекст: «Все равно мой народ уже потерял эту землю».
— Меньше года назад азиатам и мечтать не приходилось о том, чтобы получить здесь вид на жительство — власти по мере сил пытались сохранить страну для белых. Официально — чтобы избежать крупных межнациональных конфликтов, ведь попытки «ассимилировать аборигенов в социум» обернулись, мягко говоря, неудачей. Но потом японцы предложили свои инвестиции, и власти запели по-новому. Вдруг оказалось, что нельзя изолироваться от мира, а надо все делить с соседями. Ближайший наш сосед — Азия. Вскоре Япония стала основным торговым партнером Австралии, обогнав США и Европу. Японские компании начали строить отели вдоль Золотого берега до самого Брисбена. Теперь там японские директора, повара и администраторы, а австралийцам достались места горничных и помощников официанта. И протеста с их стороны ждать уже недолго. Кому же понравится быть на побегушках в собственной стране?
— И твоему народу это не нравится, верно?
Улыбка Эндрю стала свирепой:
— Европейцы никогда не просили у аборигенов вид на жительство.
Харри взглянул на часы. До открытия бара «Олбери», где работала Ингер Холтер, оставалось не больше двух часов.
— Ты не хочешь сначала заехать домой? — спросил он.
Эндрю покачал головой.
— Кого я сейчас там найду, кроме себя?
— Сейчас?
— Ну да. Это «сейчас» длится уже десять лет. Я разведен. Жена живет в Ньюкасле вместе с дочками. Я стараюсь навещать их почаще, но это далековато, да и девчонки скоро вырастут — по выходным им будет не до меня. В их жизни появятся и другие мужчины. Одной четырнадцать, другой пятнадцать. Маленькие красивые плутовки. Черт! Всякому, кто только подойдет к их двери, не поздоровится!
Эндрю широко улыбнулся. Этот человек не может не нравиться, подумал Харри.
— Так уж мир устроен, Эндрю.
— Это верно, приятель. А у тебя как?
— Ну… Жены нет. Детей нет. Собаки нет. Все, что у меня есть, — это мой шеф, мой отец и пара людей, которых я зову приятелями, хотя они звонят мне раз в год. Или я им.
— Именно в таком порядке?
— Именно в таком.
Они рассмеялись. За окном начиналась вечерняя сутолока. Эндрю заказал еще пива («Виктория», горькое). Из магазинов и банков выливался поток людей: седые горбоносые греки, азиаты в темных костюмах и очках, голландцы и рыжие девицы, несомненно английского происхождения. Они бежали, чтобы не упустить автобус на Параматта, спешили к метро. Деловой люд в шортах — типично австралийское явление, как сказал Эндрю, — торопился на пристань, чтобы успеть на паром, отплывающий к пригородам на северной стороне залива Порт-Джексон.
— Куда теперь? — спросил Харри.
— В цирк! Он как раз на этой улице, а я обещал приятелю как-нибудь заскочить. «Как-нибудь» и значит «сейчас», ведь верно?
Немногочисленная труппа цирка «Энергетик» уже начала свое бесплатное вечернее представление для немногочисленной, но молодой и оживленной аудитории. Раньше, когда в Сиднее еще были трамваи, сказал Эндрю, в этом здании были электростанция и трамвайное депо. А теперь оно походило на музей современности. Две девушки только что закончили номер на трапеции — не особенно эффектный, но заслуживший бурные и искренние аплодисменты.
На манеже одновременно появились огромная гильотина и клоун в пестром костюме и фригийском колпаке по французской революционной моде. На радость ребятишкам, он спотыкался и показывал фокусы. Потом вышел другой клоун, в длинном белом парике, и до Харри постепенно дошло, что он будет изображать Людовика XVI.
— Приговорен к смерти большинством в один голос, — объявил клоун во фригийском колпаке.
Приговоренного быстро возвели на эшафот, и после шумных жалоб и воплей он, к великому веселью детишек, положил голову прямо под нож гильотины. Послышалась барабанная дробь, нож упал, и, ко всеобщему (включая Харри) удивлению, после звука, напоминающего стук топора в лесу, голова монарха отвалилась. Подпрыгивая, она покатилась по сцене и угодила в корзину. Свет погас, а когда зажегся снова, безголовый король стоял на сцене с собственной головой под мышкой. Детской радости не было предела. Свет снова погас, и вот уже на манеже стояла и раскланивалась труппа в полном составе. Представление закончилось.
Зрители направились к выходу, а Эндрю и Харри — за сцену. В импровизированной гримерной артисты уже снимали костюмы и смывали грим.
— Отто, поздоровайся с гостем из Норвегии, — прокричал Эндрю.
Один из артистов, тот, что изображал Людовика XVI, обернулся. Без парика и в размытом гриме он выглядел не слишком величественно.
— А, индеец Тука!
— Харри, это Отто Рехтнагель.
Отто изящно протянул руку и щелкнул пальцами, а когда немного растерявшийся Харри слегка пожал ее, изобразил возмущение:
— А поцелуй, красавчик?
— Отто думает, что он — дама. Благородного происхождения, — пояснил Эндрю.
— Брось, Тука. Отто знает, что он мужчина. Что это вы, молодые люди? Не хотите ли убедиться сами?
У Харри покраснели уши. Клоун перевел свои накладные ресницы на Эндрю:
— А твой дружок умеет говорить?
— Прошу прощения. Меня зовут Харри… э-э… Хоули. Мне понравился ваш номер. И костюмы. Очень… натурально. И необычно.
— Людовик номер шестнадцать? Необычно? Да что вы, это же классика жанра. Впервые этот номер был поставлен семьей Яндашевских всего через две недели после подлинной казни в январе 1793 года. Народу понравилось. Народу всегда нравятся публичные казни. Знаете, сколько раз в год американские телеканалы прокручивают убийство Кеннеди?
Харри покачал головой.
Отто задумчиво посмотрел в потолок.
— Без конца.
— Отто считает себя последователем великого Янди Яндашевского.
— Неужели? — В знаменитых клоунских династиях Харри особо не разбирался.
— Тука, я-то думал, твой приятель смыслит, что к чему. Итак, семья Яндашевских была музыкальной комической труппой, которая в начале XX века приехала на гастроли и обосновалась в Австралии. До самой смерти Янди в 71-м они руководили цирком. Я впервые увидел Янди, когда мне было шесть лет. С тех пор я знал, кем стану, когда вырасту. И я им стал.
Грустная клоунская улыбка проступила сквозь грим.
— А как вы друг с другом? — спросил Харри. Эндрю и Отто переглянулись. По их выражению он понял, что ляпнул что-то не то. — В смысле — познакомились… Ну, полицейский и клоун… не совсем…
— Это долгая история, — ответил Эндрю. — Мы, можно сказать, росли вместе. Отто, разумеется, маму родную бы продал за кусок моей задницы, но я с детства бегал за девчонками и вел себя как мерзкий гетеросексуал. Наверное, дурная наследственность или окружающая среда, как думаешь, Отто?
Эндрю рассмеялся, но Отто жестом заставил его заткнуться.
— Не было бы у тебя денег и работы, и твоя попка досталась бы мне, — посетовал он. Харри посмотрел вокруг: другие члены труппы, казалось, не обращали на их разговор никакого внимания. Одна из девушек, выступавших на трапеции, подмигнула полицейскому.
— Мы с Харри собираемся вечерком прогуляться до «Олбери». Составишь компанию?
— Ты же знаешь, Тука, я туда больше ни ногой, — раздраженно бросил Отто.
— Пересиль себя, Отто. Ведь жизнь продолжается.
— Ты имеешь в виду, продолжается у других. А моя остановилась здесь, именно здесь. Любовь гибнет, и я вместе с ней. — Он театрально приложил руку ко лбу.
