Ожившие кошмары - Павел Владимирович Рязанцев
— Долго едешь? — осторожно спросил мужчина в черном у бритоголового.
Тот, перейдя на тон выше, затараторил еще громче:
— Да будет воля твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день…
— А-а, понятно. Верующий. Это хорошо. Это очень хорошо.
Бритоголовый мужчина в дорогом костюме внезапно замолчал и насторожился.
— Это значит, воздадут тебе по делам твоим. Так же у вас говорят?
Егор Степанович не видел лица бритоголового, поэтому мог догадываться о том, что с ним происходит лишь по его спине. Сначала спина вовсе остановилась, словно он перестал дышать (если он, конечно, дышал). Затем плечи начали медленно подниматься и опускаться. Частота нарастала, и в какой-то момент мужчина в черном костюме, предвосхищая беду, отпрянул он бритоголового в пролет междурядья сидений. Бритоголовый мужчина в дорогом костюме взорвался.
— Отченашдасвятитьсяимятвоедаприбудетцарствиетвое…
— Тяжелый случай, — сказал мужчина в черном и, обернувшись к своей спутнице, через весь салон спросил: — Ты в бога веришь?
— Ну, не особо, — растерянно ответила девушка, пожимая плечами. — Но в целом, наверное, да.
— У меня с ними всегда тяжело было. А этого так совсем заклинило. Как шестеренки в часах. Тут даже Фрейд не поможет!
— Век живи — век учись, Иван Иваныч!
— Так он же не слышит ничегошеньки.
— Хм… — задумалась девушка, глядя в потолок. — А ты спроси: крещеный?
— Точно! Слышь, мужик! А ты крещеный?
Бритоголовый мужчина в дорогом костюме оцепенел, прервав свою беспощадную молитву. Бледное лицо медленно повернулось к стоящему в проходе мужчине в черном. Резко вскочив, он схватил себя за ворот дорогущей сорочки и рванул его так, что пуговицы разлетелись по всему салону. На груди красовался огромный золотой крест, на котором висел распятый Иисус.
— Крещеный! — заголосил на весь сорок первый бритоголовый. — Ей-Богу, крещеный!
Водитель тут же тоскливо съехидничал:
— У-ра-а! Заговори-ил!
— Да я! — продолжал очнувшийся от долго забвения мужчина. — Да я! Я храмы строил!
— Ха! — воскликнул водитель, глядя в зеркало заднего вида. — Че, прям своими руками?!
— Я деньги давал! — возмутился оскорбленный мужчина, выпучив свои глаза настолько, что они, казалось, вот-вот выпрыгнут из глазниц.
— А что, — спросил мужчина в черном, — такое тоже считается?
— Конечно!
— Ну так, а чего ты тогда мимо своей ездишь?
Бритоголовый моментально сделался подавленным и опустился на кресло, закрыв лицо руками. Затем он так по-православному, принимая свою нелегкую долю, взвыл:
— Жил неправедно!
— Абсолютник, — проконстатировала зеленоглазая.
Он отчаянно, по-детски заревел. Огромные капли покатились из глаз. Мужчина в черном сел рядом с ним и по-простому, по-братски приобняв, похлопал по плечу.
— Да это разве проблема. Ты что, думаешь, на небе одни праведники сидят? Да ты представляешь тогда, что внизу бы творилось? Хуже, чем в Зябликово. Да, тогда б землица у нас под ногами лопнула бы от грешников. Ты же и крещен у нас, и храмы помогал строить. Чего не выходишь из автобуса?
Бритоголовый вдруг собрался с волей, остановив слезы, стиснул зубы, выставил перед собой кулак и, словно вколачивая невидимые гвозди, прокорил себя:
— Неправильно я жил, неправильно!
— Правильно, неправильно — это уже другое дело. Это пусть кто за это отвечает, тот и разбирается. А ты свою голову не забивай. Она у тебя и так чего-то не очень работает. Ты скажи мне: чего ты так мучаешься? И тело свое не отпускаешь, и душу свою такими тяжелыми мыслями изводишь. Дорога — она… — Мужчина в черном посмотрел вдаль и вытянул руку, прокладывая путь для метафоры, но осекся, не зная, что сказать. Бритоголовый мужчина в дорогом костюме, с серьезным лицом глядя на его руку, заворожено ожидал продолжения.
— Дорога́ доро́га, — мечтательно подхватила зеленоглазая, — а конец все слаще. Все разные. Все особенные. У каждого своя. Миллионы-миллионов дорог. И все пути лишь дважды проходят через наш мир: рождение, — она добродушно заглянула в глаза бритоголовому, — и смерть.
Губы мужчины в дорогом костюме задрожали, а глаза намокли.
— Но я не прожил жизнь… не так как хотел… не так, как надо…
— Ну что ж теперь, — пожала она плечами, — Так, не так — уже все.
— И что мне теперь… в ад?
— Да что с тобой будешь делать?! — вспылил мужчина в черном. — Чего сразу в ад-то?! Ты ведь понятия не имеешь, что там! — Он вытянул руку, указывая на елки за окнами автобуса. — А сидишь тут и трясешься, как ягненок при виде леса. Там, может, и нет никаких волков, а ты трясешься.
— Нет?
— Есть. Наверняка есть. Где же ты лес без волков видел? И что теперь, в лес не ходить? И ездить, и ездить в этом автобусе, пока он не развалится? Тело-то твое уже на пределе, наверное.
— Так и есть, — подтвердил водитель. — Уж который год весь исколотый в трубках лежит. И не дышит уж сам. Че ждет — непонятно. И родственники смирились, почти не приходят, а он все ездит да ездит по кругу.
— Простите. — Все оглянулись на Егора Степановича, поднявшего руку, как школьник для вопроса. Глядя прямо в глаза бритоголовому, он спросил: — У вас есть дети?
— У меня? — удивился тот. — Две дочки.
— У меня одна. Раз мы с вами оба пассажиры: я могу дать совет?
Бритоголовый задумался, посмотрев в пол, а затем кивнул.
— Не мучайте их. — Егор смотрел на розовую коробочку. — Моя жена умирала три года. Это было самое тяжелое… — Глаза Егора быстро намокали, а слова с трудом подбирались. — Три самых невыносимых, невозможных года. А моя жена — Люба, ее звали Любовь — она все равно умерла. Она тогда сразу… поняла. Говорит: не надо, не хочу, не запоминайте меня так… такой… А мы… Я не знаю, как мы с дочерью… Все сделали. Распугали все вокруг. Бросили все. Как собаки вцепились в нее и затащили в эту яму! На природу! На воздух…
Егор Степанович вдруг рассмеялся, вытирая слезу.
— Любе здесь сразу не понравилось.
Сорок первый резко остановился. Всех тряхнуло. Водитель, как сапер, ожидающий, сработает ли бомба, в ожидании смотрел в зеркало заднего вида.
Бритоголовый мужчина в дорогом костюме решительно кивнул и встал.
— Моя! — смело объявил он на весь салон и двинулся к выходу.
Все — мужчина в черном, зеленоглазая, водитель автобуса и даже Егора Степанович — аплодировали его смелости и решительности. Двери автобуса с лязгом отворились, и узник по своей воле покинул с таким трудом собственномысленно воздвигнутую им тюрьму.
В отличие от остановки, на которой
