Пока ты здесь - Наталья Николаевна Ильина
Никто, кроме него, не выглядит убежденным. И никто – воодушевленным.
Машка жмется к Горбуну, снизу вверх заглядывает в глаза, пытается понять, что он об этом думает. Горбун мрачно отмалчивается, но делает шаг вперед. Машке ничего не остается, как отступить и пристроиться рядом. Бес вырывается вперед и задает темп. Мы с Блондином замыкаем процессию.
Лес на горизонте – никакой не лес. Так, обгрызенная лесополоса шириной метров тридцать. Уже на подходе видно неладное – темнота. Если у ближних деревьев еще светло, то к дальним свет почти не пробивается. И стена чернильной тьмы теперь просматривается над головами отчетливо, нигде не заканчиваясь, хищно протыкая серенькое дневное небо.
– Я туда не пойду! – заявляет Машка и пятится для верности, демонстрируя свою решимость.
– Или все, или никто, – отрезает Горбун.
– Мария! – Бес подскакивает к Машке. – Ты всех ставишь в неприличную позу, ой, прости, в неудобное положение. Мы шли несколько часов, столько же и возвращаться, а ты решила поистерить?
Он приплясывает вокруг не на шутку испуганной Машки, размахивает руками, тараторит и умудряется каким-то чудом не спускать глаз со “стены”. Горбун вопросительно смотрит на Блондина, потом, спохватившись, на меня. Пожимаю плечами. Мне тоже страшновато, но не ныть же, как Машка. Блондин сжимает узкие губы, и они пропадают совсем, из чего я делаю вывод, что ему тоже не по себе. Человек-без-рта энергично кивает. Легкая соломенная челка вспархивает надо лбом и опадает.
– Пойдем, посмотрим, что за хрень, – резюмирует Горбун и обнимает Машку за плечи.
Она съеживается и почти исчезает в медвежьих объятиях. Бес срывается с места и проносится между деревьев, как ракета. На середине пути он пытается зажечь лампу, возится и бормочет невнятные ругательства, пока мы не подходим. Огонь сегодня гореть не желает. У Горбуна есть зажигалка, но и она только сверкает искрами кремня да вхолостую шипит газом.
Глаза привыкают к оттенкам темноты неожиданно быстро. Мы вываливаемся из леска и оказываемся на ровной проплешине прямо перед “стеной”. До нее не больше пяти метров, и она действительно черная, сожравшая весь свет и все краски. Тихо так, что я слышу, как дышат остальные.
– Граница, – шепчет Блондин, и я понимаю, почему он не говорит громче: здесь чертовски страшно.
Машка тихо скулит под мышкой у Горбуна, сам он застыл с непроницаемым лицом, плохо различимым в сумраке. Бес подходит к “стене” первым.
– Ну что, пошли домой?
Он натужно, неестественно весел, и меня пробирает озноб. Хочу сказать ему: “Отойди”, но не успеваю. Горбун, обманчиво медлительный, как медведь, на деле оказывается быстрым, какими и бывают медведи. Он прыгает вперед и успевает схватить Беса за руку.
– Стой!
– Отпусти, я пойду. Вот увидишь, зайду и вернусь за вами, трусы.
В быстрых, сбивчивых словах Беса нет уверенности, но есть маниакальная жажда. “Стена”, “граница”, чем бы она ни была, тянет его к себе, и мы все это видим.
Он ловко выкручивает руку из хватки Горбуна и валится внутрь черноты. Исчезает в ней за один миг, в который никто из нас не успевает издать ни звука. А потом любой звук перекрывает его крик, многократно усиленный, словно вопит вся стена мрака целиком, от одного невидимого глазом края до другого. Крик пронзает голову. Мучительный. Страшный. Такой, который исходит не из горла, а откуда-то гораздо ниже, из легких, из живота, изо всей человеческой требухи, за которой прячется душа. От этого крика мы дружно сбиваемся в дрожащую кучу и смотрим-смотрим-смотрим в черную пасть, проглотившую нашего друга. А потом он обрывается тишиной. Глубокой. Окончательной».
Дина вздрогнула от внезапного озноба. Запахнула жилетку на груди. В ушах звучало далекое эхо другого крика – того мужчины, что повернул назад от близкого берега. От возможности вернуться и жить… Она со всхлипом вздохнула и продолжила читать.
«Все. Горбуна больше нет. Я думал, да все думали, что он уйдет первым, а вышло вон оно как. Я шел рядом и старался не смотреть ему в лицо. Нет ничего приятного в том, как выглядит человек, потерявший себя. Но не проводить его я не мог. Не знаю, правильно ли сделал, ведь теперь длинная (откуда же их столько?) шеренга тел, застывших в ступоре, пустыми глазами уставившихся в темнеющее небо, будет сниться мне до самого конца, каким бы он ни был.
Горбун знал, что уходит, и был готов к этому. Все мы знали. Но к тому, что вдруг не обнаружим Блондина, который просто исчез однажды ночью, не был готов никто. Машка рыдала в голос, размазывая слезы по лицу. Она едва оправилась от потрясения после гибели Беса, и вот на тебе – снова потеря.
Но и она не задержалась слишком долго. Накануне мы вернулись из города поздно, едва успев до темноты, и завалились спать вповалку, втроем на здоровенном матрасе Горбуна, так было теплее. А утром она разбудила нас криком:
– Мальчики, мальчики!
Я еле продрал глаза, Горбун просто сел и дохнул сивухой от выпитого накануне – так он пытался вернуть способность спать.
– Машка, кончай орать, – проворчал я и остолбенел.
Такой я Нашу Машу еще не видел. Она сияла. Свет пробивался сквозь жалюзи, и рыжие кудряшки горели нимбом вокруг ее восторженного лица.
– Мальчики! Я – не Маша! Меня Таня зовут. Таня Грызлова.
Я продолжал таращиться, а Горбуна подбросило на матрасе. Он вскочил на ноги и выпрямился так, что даже спина разогнулась неведомым образом.
– Пошли, – только и сказал.
Я чуть не спросил: “Куда?” – да вовремя очухался. На Крестовский, куда ж еще? Наша Маша, то есть Таня, возвращалась!
Так мы остались вдвоем. А теперь я совсем один, и никто мне не нужен.
У Нашей Маши есть страсть. Она обожает фотографии. Выдирает их из журналов, вырезает из книг. Единственная, кто может ходить по пустым квартирам и рыться в вещах. Она никогда ничего оттуда не забирает, кроме фотографий. Ими увешаны все стены в нашем жилище. Я никогда не присматриваюсь, не разглядываю чужих лиц, для меня это всего лишь пестрые заплаты на бежевом пластике стен.
Вчера она весь вечер (короткий, как никогда) носилась с вырезанной из журнала фотографией лося. Как всегда, я вспомнил об этой громадине только тогда, когда мельком глянул на страницу журнала у нее в руке.
– Где все животные? – пристала она к Блондину.
– Маш, не знаю, – отмахнулся тот, погруженный в чтение.
Все свободное время он или читает, или мастерит что-нибудь страшно полезное.
– Доктор, – пришла моя очередь быть жертвой расспросов, – почему нет животных? Хоть бы крыса? Или кошка?
Я как-то не задумывался об этом до сих пор. Затупил, и вместо меня ответил Горбун:
– Машуль, кому интересны звериные души? Они же чистые.
Мы дружно уставились на него. Картинка едва не вывалилась у Машки из пальцев.
Вот такая философия.
Забавный пацан. Истерить перестал быстрее, чем я в свое время. Все рвется куда-то.
