Лукаш Орбитовский - Святой Вроцлав
— А никакого дела, — меланхолично ответил Томаш, — можете ее забрать и зарезать, но не тут и не сейчас. Я не хочу, не собираюсь становиться свидетелем убийства.
— Так уебывай…
Михал хотел было что-то сказать. Томаш успокоил его жестом. Потом вздохнул:
— Слишком поздно.
Эва зашлась в рыданиях. Она попыталась подняться, но ее еще сильнее прижали к земле. Через штанины ее брюк до самых щиколоток тянулись две коричневые полосы. Вонь добралась даже до носа Томаша. Какое-то время никто ничего не говорил. В темноте, среди черных фигур лишь моргали до смерти перепуганные глаза девчонки.
— Нас пятеро, а вас всего двое, — предупредил маленький человечек. Сейчас он встал перед Томашем и скрестил руки на груди. Михал встал рядом, а доктор Бенер обвел Несчастных очень даже не медицинским взглядом. Выглядел он сейчас крайне серьезно, словно бы что-то интенсивно подсчитывал в мыслях. И вдруг улыбнулся.
— Глупости. Вам необходимо следить, чтобы она не смылась; что касается меня — может убежать хоть сейчас. Вот вы, — указал он на бизнесвумен, — скорее всего и не подойдете, разве что задавите нас своими волосами. А вот ты, — обратился он к культуристу, — сейчас же испаришься.
Культурист двинулся на него и тут же застыл на месте, стиснув громадные кулаки. В его глазах пылала детская злость. А Томаш продолжал:
— Итак, вас всего лишь четверо. Четыре человека, настолько расхрабрившихся, что храбрости этой хватает на то, чтобы повесить бабенку, что правда — толстую и беззащитную. Четыре храбреца. Правда, когда гляжу на тебя вон, — указал он моргенштерном на человечка, — наверное, только три с половиной.
— Черт с вами, — заявил тот. Он отступил назад, присел рядом с Эвой. В его маленькой руке блеснуло лезвие.
— Я всего лишь порежу ей лицо, — прошипел он.
Эва неожиданно мотнула головой, так что прицелиться он не успел. Блондинка с усатым перевернули девчонку на спину, прижали к земле. Ее лицо еще сильнее побледнело, сделалось совершенно картонным, по уголкам посиневших губ стекала слюна. Эва колотила ногами по земле, а маленький человечек склонился, сглотнул слюну, вонзил взгляд в щеки Эвы Хартман, а руку приподнял так, чтобы вонзить в них что-то еще.
— А может хватит уже? — сказал Томаш.
Человечек рявкнул:
— Это с чего же?
— Я же сказал, хватит, — повторил Томаш, человечек застыл над Эвой. Несчастные переглянулись, и вдруг культурист выдвинулся вперед, сжимая кулаки. Томаш отступил на шаг, взмахнул моргенштерном. Толстые губы парня искривились в презрительной усмешке, он уставился на противника и вот тут потерял баллы, потому что смотреть ему было надо на что-то совершенно другое — Михал наклонился, выбрал камень величиной с яблоко. Грохнуло, словно льдина о льдину. Михал целился в глаз, но кровь хлестанула изо рта культуриста, и тот заорал от изумления и, понятное дело, боли. Здоровяк свалился на колени и перекатился по земле, прижимая ладони к челюсти. Он матюкался, плевал кровью и остатками зубов, пока не отступил к своим. Мужчина в телогрейке помог ему подняться и уже двинулся на Томаша, но тут к нему подскочил усатый, шепнул что-то, удержал.
Деловая женщина пыталась вытереть лицо хныкающему культуристу, утешала его, гладила по залитым слезами щекам, и выглядело все это настолько комично — великан и стареющая весталка — что Михал, уже подбрасывающий очередной камень, не смог сдержать смех. Человечек, подняв руки, отошел от Эвы.
— Ладно, хватит уже, — сказал усатый. Вместе с мужиком в телогрейке он подхватил под руки стонущего культуриста, который, хотя получил всего лишь по зубам, утратил власть в ногах. Блондинка пошла впереди, бросая за спину взгляды типа: «мы еще встретимся, а если и нет — то Бозя вам приложит». Человечек усмехнулся, спрятал нож, отступил, не спуская глаз с Томаша, что-то недоброе вспыхнуло в его глазах, неожиданно он подскочил к Эве и вырвал сережку из ее губы, вместе с куском мяса, вопль же достиг небес. Человечек отбросил цацку и присоединился к Несчастным.
Эва крутилась по земле, пытаясь освободиться от уз, вся ее куртка уже была в крови, но никто не спешил к ней на помощь. Наоборот. Томаш и сам хотел уже уйти, как тут до него дошло, что здесь произошло на самом деле, и вместе с этим осознанием рассудок полностью его окинул. Он помчался за Несчастными, размахивая телескопической дубинкой и вопя что-то про сукиных детей. Михал пытался его удержать, но было уже поздно.
Томаш добежал до усатого, приложил ему моргенштерном, но удар, нацеленный в голову, попал в плечо, тут появился мужик в телогрейке, а вот он бил прицельно: в живот и в челюсть, и Томаш уже валялся на земле. Дубинку из его руки выбили. Ботинки — в том числе и каблуки бизнесвумен — колотили по его животу, почкам, по голове, один только культурист не участвовал, потому что ласкал собственную, сделавшуюся совсем фиолетовой, челюсть. Томаш пытался подняться, потом пинаться, в конце концов — просто заслоняться от ударов, но, когда подбежал Михал, все было уже кончено — маленький человечек дал сигнал, Несчастные ушли, а Томаш ругался матом и пытался встать с земли. Ему удалось лишь перевернуться на спину, и в этот самый момент начал падать дождь.
— Оуох, — шепнул он.
Михал уже склонился над Томашем.
— Со мной все в порядке, — Томаш схватил парня за руку, поднялся, но не мог сделать ни единого шага. Он проверил нос: целый. — Ну и дали же нам по мозгам, чтоб я сдох. Несчастные! Да сволочи они!
Михал подумал о конверте с деньгами, с бабками, с сотенными купюрами, который, лежа в безопасности в пиджаке усатого, покидал сейчас парк. Он схватил Томаша под руку, хотел было сказать ему что-то о сволочах и придурках, но потом раздумал. Бенер даже мог идти.
— Э-эх, э-эх, — это было похоже на скандирование.
Тем временем Эва выпуталась из веревок. Она лежала, прижав к губе весь пакет платочков, неуверенность в ее глазах слилась с выражениями изумления и благодарности. Веревка так и висела на ветке. Сама же Эва была одним громадным пятном крови, пота, мочи и дерьма.
— Мужчина с татуировкой на лице! Парень с татуировкой на лице! — выкрикивала она, давясь собственной кровью. — Найдите его! Возле черных домов!
Мужчины даже не глянули на нее. Томаш лишь поднял руку.
— Там, возле черного массива! — продолжала кричать Эва им в спину. — Он наверняка вам поможет!
* * *Так они и нашли друг друга — ищущие и паломник, затерянные и найденный сам для себя. А чуть ранее состоялся небольшой спектакль страданий, ибо, хотя кости Томаша и были целы, но вот кожа и мышцы — не совсем. Вокруг глаза образовался такой багровый натек, что увидав его, даже самое красное яблоко вновь бы позеленело. Темные шрамы шли вниз, к пояснице, рядом с пупком расцвел синяк, и Томаш утверждал, что у него отбиты почки плюс какое-то внутреннее кровотечение, но о рентгене не желал и слышать. Но чувствовать себя он и должен был паршиво, раз, когда они добрались до дому, то позволял Михалу себя вести. Анна обмыла мужа. Она не спрашивала, что произошло, а Михал, хотя ему пора уже была идти, остался, придерживал бинты и, похоже, сам поверил, что если они слушают стоны Томаша вдвоем, то тот стонет чуточку тише.
Он не понял толком, как у него в руке очутилась чашка с чаем, и каким чудом он так быстро ее выпил, раз напиток был горячий. Он помог Анне затащить мужа в спальню. Совместными усилиями они стащили с него свитер и брюки. Томаш начал протестовать: не станет он валяться, потому что не заснет, совсем даже наоборот, он настолько взбешен, что не улежит, а ведь нужно отправляться под Святой Вроцлав, к тому самому сумасшедшему, которого Михал уже встречал как-то, ждать нельзя, ведь ожидание — это смерть Малгоси. Но его продолжали раздевать, и Михал сказал:
— Ты знаешь, я вот слышал, что те, кто храбрее всего дрались на фронте, потом громче всех вопили в Назарете[76]. Томаш тут же заткнулся. Речь его отобрала оговорка младшего товарища, и, прежде чем обдумал ее, уже спал и видел бешенные сны. Анна провела Михала до двери.
— Подготовь его к тому, что она может и не вернуться, — шепнула она уже на пороге, — даже если для тебя это крайне трудно.
Михалу, у которого подламывались ноги, который не мог забыть Эву Хартман, Несчастных, а более всего: дождя, затопившего Вроцлав в серости, удалось улыбнуться.
— Ну да, именно для меня это самое трудное, — бросил он на прощание.
* * *Встретились они на рассвете, на лестничной клетке. По причине опухоли, лицо Томаша увеличилось раза в два. И цвета: чистый багрец, мутный пурпур, белизна и темнота вокруг глаз. Михал не мог наглядеться. Отправились, не говоря ни слова.
Людей возле кордона явно прибавилось, но вместе с ростом численности энтузиазма убывало. Люди стояли, закутавшись в накидки из пленки, под зонтиками и пялились на черные дома. Очень немногие орали небу набожные песни. Мужички с колбасками предпочли остаться на грядках, за то несколько предприимчивых типчиков кружило с термосами, продавая горячий чай кружками, водку стопками и пиво из супермаркета по пятерке за теплую баночку. Народ отливал под кустами или прямо на тротуар. Томаш оценил, что число паломников превышает количество стоящих в кордоне полицейских, по меньшей мере, втрое. Опять же, можно было прибавить оставшихся на садовых участках. Если не считать торгашей, среди собравшихся кружил всего один человек. Адам делал маленькие шажки, можно сказать — ковылял, и шептал, переходя от одного похожего на все другие лица, к сотому, среди ужасной одинаковостью всего окружающего. «День суда приближается, и человек спустится с креста», — нашептывал он, тряся кого-то, вешаясь на шею другому. Михал сразу же узнал его.
