Р. Скотт Бэккер - Нейропат
Маленькие чудеса, на которые обрекают себя столько родителей, уединяясь с детьми. Томаса все больше и больше ужасала мысль о том, что когда-нибудь эти его дети отправятся намывать золотой песок в культурных водах Америки. А ведь в эти воды сливалось столько отходов, повсюду мелькали тени Нейла. Учитывая, что все кругом рушится и исполнено зла, отправить их в частные школы казалось новым вкладом в еще более изолгавшееся и кастовое будущее. Томасу казалось, что людям нужны какие-то связи, пусть даже дерьмовые. Люди должны общаться.
Распихав маленьких засранцев по кроватям и десяток раз чмокнув Фрэнки, Томас с ногами рухнул на диван и стал смотреть старый «Зайнфельд».[40] Но смеяться сегодня не получалось. Он прошелся еще по нескольким каналам. Новости перемежались рекламой, которая потакала предрассудкам большинства (информация, уподобленная любому другому удобству, первым делом ориентировалась на удовлетворение нужд потребителя) и погрязших в деньгах производителей. Гостиная то погружалась в темноту, то вспыхивала цветовым контрапунктом в трех измерениях.
Он тысячу раз ровно укладывал ладони на бедра, но пальцы его сами собой сжимались, и руки дергались.
Сэм не позвонила.
Ни по общенациональным каналам, ни по местным не сообщали ничего о Нейле или его преступлениях. Томаса это не удивило. Костоправ нанес новый удар, на этот раз отправив зашифрованное письмо в «Нью-Йорк таймс». Несколько сенаторов покинули зал заседаний, когда был поднят вопрос о субсидиях на бензин. Русская экономика, балансирующая на ниточке после разрушений в Москве, казалось, пребывала в полном и окончательном трансе. Разумеется, никаких бунтов в защиту окружающей среды в бывших ублюдочных странах Восточной Европы не наблюдалось. И конечно, несколько «хороших» новостей, поступающих из разных мест: небывалые урожаи в Техасе, еще один чудодейственный дождь в Сахаре, приток верующих в храмы по всему миру.
Где-то мир погибал, где-то начинался снова.
«Но всегда, — решил, подумав, Томас, — как-то по-иному».
Услышав, что кто-то скребется на кухне, он дернулся и посмотрел через край дивана. На кухне было темным-темно. Бледно-голубой отсвет плясал на стенах. Сердце его забилось изо всех сил. Слух уловил новые звуки. Что-то щелкнуло.
«Что за черт?»
На протяжении всего дня каждое его действие сопровождалось бесчисленными страхами. Теперь они сфокусировались на одном и стали почти нестерпимыми. Томас моргнул и уставился в черную утробу кухни. Ничего. Сердце забилось еще сильнее. Учитывая расположение палочек и колбочек зрачка, он знал, что центр зрительного поля менее чувствителен к свету, чем его периферия, поэтому попробовал слегка сместить взгляд вправо…
Но единственное, что он увидел, была Синтия Повски, кромсающая себя осколком стекла.
Томас чуть не взвыл от ужаса, когда из темноты вынырнул Бар. Люди могли забывать, что собаки — хищники, но приматы — никогда.
— О господи-и-и, Бар. Я чуть не обгадился…
Бар протрусил к дивану и положил морду на край, взгляд умолявших глаз был прозрачен.
Томас свернулся на диване и крепко обнял своего большого злополучного пса.
— Что, прогнал тебя сегодня Фрэнки, Бар? — пробормотал он в бурно растущую, чуть влажную шерсть. — Решил, что надо тебе поболтать со стариком?
Бар пару раз стукнул хвостом по кофейному столику, затем сбил на пол бутылку «Роллинг рок».
Чертыхаясь, Томас согнал собаку, улепетнувшую со всех ног. Пиво вытекло, так что волей-неволей пришлось отправиться на кухню за новой бутылкой.
Он помедлил перед темным дверным проемом, впервые осознав, что флюоресцентная лампа над раковиной не горит. Разве такие вещи не должны служить вечно? В это время ночи кухня, серебристая раковина и кран обычно отбрасывали свой стерильный свет на стоявший в потемках дом.
Во входную дверь отрывисто постучали.
На этот раз он вскрикнул.
Он стиснул руки на груди и осторожно выглянул в окно.
Это была Сэм.
Томас широко распахнул дверь. Неистовые, задыхающиеся поцелуи.
— Ты ведь меня впустишь? — тяжело дыша, прошептала она. — Дважды ты меня уже впускал.
— Извини, — сказал он.
— Никаких извинений, — ответила Сэм, помедлила, пристально посмотрела на Томаса. Потом озорно улыбнулась. — Только репарации.
Правила таковы.
Я наблюдаю.
Ты ставишь пакет с продуктами, роешься в сумочке, ищешь ключи.
Медленно едущий по улице велосипедист засмотрелся на твою юбку, твои ноги. Длинные, бледные, они нравятся ему.
Какая-то птица поет с доверчивостью потребителя.
Листья колышутся густой зеленой волной, как водоросли. Один слетает на землю, крутясь в воздухе, как долларовая бумажка.
Открывшаяся дверь ведет в темноту, в прохладные, кондиционированные чертоги.
Солнце режет глаза детям, играющим за соседней дверью.
Ты высыпаешь хлопья в темную прорезь. Хрустит сминаемая пластиковая упаковка.
Я иду следом.
Ближе, чем твоя тень.
Не сливаясь с тобою.
Теперь ты лежишь, следя за моей рычащей тенью сзади, прислушиваясь к моему животному торжеству. Кровь лужицей натекла у тебя вокруг рта, ноздрей, теплая, как остывающее машинное масло. Ты вдыхаешь ее запах, запах своей жизни, такой же едкий, как любое выделение, и почти такой же неуловимый. Ты чувствуешь кровяную капель на щеке. Капли скатываются и падают вниз.
Ты умираешь, никем не оцененная, нерешительная, безвольная.
Шея сломана. Тело бьется в рыданиях.
Таковы… Таковы правила.
Глава 10
24 августа, 19.55
Почему пала взял и уехал?
Надувной матрас под ним был холодным и комковатым и ходил ходуном, как его живот.
— Почему папа уехал? — спросил он Рипли.
— Я тебе уже говорила, — ответила та, поджав губы. — Это же не комната, Фрэнки. Папа слишком большой, чтобы влезть в палатку.
— Это комната, — тихонько проговорил Фрэнки.
— Ты сам сказал, что хочешь спать здесь один.
— Ничего я не говорил.
Рипли в отчаянии хлопнула ладонями по спальному мешку.
— А вот и говорил. Я сама слышала, Фрэнки. А теперь — спи!
— Но я передумал, Рипли.
— Фрэнки-и-и!
— Чего?
Поняв, что от Рипли ответа не дождешься, он отвернулся от сестры, широко раскрытыми глазами уставившись на освещенный фонариком потолок палатки. Прохладный летний воздух пах приближающейся осенью… Скоро он пойдет в детский сад! Но снаружи простиралась темнота и было пустынно, там лежали неизмеримые пространства, по которым бродили ужасные призраки. Издали донесся собачий лай. Сердитый.
— А где Бар?
— В до-о-оме, — угрожающе произнесла Рипли.
Ей казалось, что она така-а-а-ая большая. Но скоро Фрэнки перерастет ее, и никто уже не скажет ему, что делать, и он будет спасать детей от зловещей кукурузы, пуль и динозавров. Даже психи будут его бояться. На прошлой неделе, когда Миа уснул, ожидая, пока папа заберет их, они с Рипли смотрели шоу про психов — потрясное шоу. Они видели даже фотографии с места преступления: подтеки крови свисали со стен, как спагетти. Рипли называла их психосы. Очень плохие дяди, совсем как дядя Кэсс…
Фрэнки чего-то там захихикал, прошептал:
— Психосы!
Он решил, что ему нравится это слово.
— Психосы! — прошипел он опять. — Пси-хо-сы!
Затем ему послышалось потрескивание под нейлоновым пологом, и он снова испугался. А что, если это психос? Он судорожно сглотнул, подумав о том, какая большая и пустая темень лежит снаружи. Психос, он куда хочешь заберется, Фрэнки даже и не заметит. Как можно что-то знать, если ничего не видишь? Может, это на него лаяла собака, на больного психоса, прячущегося между домами, чтобы сделать из кого-нибудь спагетти?
Фрэнки не хотел, чтобы из него делали спагетти.
— Пойду посмотрю Бара, — сказал он. — Папа говорил, что Бар — экстрасенс.
— Прекрати скулить! — сказала Рипли маминым голосом.
— Ты не мама, — пробормотал он.
Потом он услышал… Звук шагов, с присвистом шелестевших по влажной от росы траве.
Ш-ш-ш-ш-бух, ш-ш-ш-ш-бух…
— Рипли! — задушенно произнес он.
— Слышу, — ответила она, теперь так же тихо, как и брат.
Ш-ш-ш-ш-ш-ш-бух…
Фрэнки повернулся и увидел искаженное от ужаса лицо сестры. Фонарик лежал между ними, освещая ее лицо снизу. Еще вечером она подставляла фонарик снизу к подбородку и корчила страшные рожи. Фрэнки только смеялся. Теперь лицо у нее было страшнее страшного.
— Я не хочу, чтобы из меня делали спагетти, — пробормотал Фрэнки. — Рипли-и-и-и…
