Р. Скотт Бэккер - Нейропат
— Уж во всяком случае, так не кажется.
— А почему так должно казаться? Наш мозг использует приходящие извне импульсы, восприятия, обращая их в реакции — наши поступки. Мы видим приближающиеся машины и огни светофора, и наша нога нажимает тормозную педаль. Но мы не видим вовлеченных в это нейрофизиологических процессов. Наш мозг, по сути, слеп в отношении самого себя, более того — его активизирует внешнее, а не внутреннее.
— И что? — спросил Миа, созерцательно поиграв прядью и сведя глаза к переносице.
Томас глубоко вдохнул, ощутив запах нагретой пыли и вспомнив о съеденном беконе.
— А то, что, когда мы выбираем, решаем, надеемся, боимся или что угодно, это ничем не отличается от того, что мы видим или слышим: мозг выпадает из общей картины. Мы не переживаем того, что делает переживание возможным. Все нейрофизиологические механизмы, порождающие принятие решений, надежды, страхи и так далее, лишь обрабатывают, не будучи обрабатываемы сами. Для нас любая мысль рождается ниоткуда, представляет нечто вроде… абсолютного начала, так что кажется, что нам каким-то образом удается избежать причинно-следственных связей и эффекта, лишь запутывающего все вокруг нас, включая наш мозг. Сознание напоминает белку в колесе, всегда пребывающую в движении, но каким-то образом не трогающуюся с места. Для нас существует только здесь и сейчас. У нас неизбывное чувство, что мы могли бы поступить иначе, поскольку наш выбор, как всегда кажется, стоит у истоков события, а не в его середине.
— Ну и ну! — с сомнением в голосе протянул Миа.
— Сейчас, — сказал Томас, поднялся и взял со стойки лежавшую на ней двадцатипятицентовую монету. — Гляди.
Он показал Миа пустые ладони, затем сжал пальцы. Когда он разжал кулаки, четвертак тускло поблескивал в середине правой ладони.
Миа рассмеялся.
— Здорово!
— Похоже на колдовство, правда?
Миа кивнул, лицо его вдруг стало задумчивым:
— Ты будто достал ее ниоткуда…
— А теперь гляди внимательней, — сказал Томас, снова повторив весь фокус, так что на этот раз Миа мог все время следить за четвертаком. — То же и с нашими мыслями. Кажется, что они возникают ниоткуда, но только благодаря нейрофизиологической ловкости рук: мозг сам дурачит себя собственными фокусами. Они кажутся волшебством. Чем-то необычным. Сверхъестественным. Спиритизмом… Убери костяшку — и никакой разницы.
— Но разница есть, — возразил Миа. — Мы — это наши мысли.
Томас кивнул.
— Именно. Мы — это наши мысли. Мозг мельком замечает их в замочную скважину, видит магию там, где ее вовсе нет…
Казалось, Миа сознательно избегает глядеть на Томаса, словно проверяя его слова собственными непосредственными впечатлениями.
— Выходит, мы с тобой сидим, значит, здесь…
— Как два биомеханизма, обрабатывая входящие импульсы, исторгая поведенческие выхлопы, которые, в свою очередь, становятся дальнейшими входящими импульсами. Все причины, цели, смыслы не более чем результат того факта, что нервный механизм, ответственный за сознание, имеет доступ лишь к мельчайшей доле процессов, происходящих в нашем мозгу, — крохотной доле, которая и вносит всю путаницу. Вне ее не существует ни причин, ни целей, ни смыслов. Просто… — Он пожал плечами. — Просто происходит всякая ерунда.
Насупившись, Миа долго смотрел на него.
— Значит, когда я иду в магазин, меня окружают скопища… биомеханизмов? Они только кажутся людьми…
Что бы ответил на это Нейл? Томас задумался. Как стал бы он распространять дурную весть? Стал ли бы он рассказывать, что манипулировал, как марионеткой, тем или иным предполагаемым террористом и без их ведома получал от них важную информацию? «Уверяю, это ничем не отличается от игрового автомата. Подключайтесь и играйте…»
Или просто сгреб бы Миа в охапку и показал ему все наглядно?
Томас покачал головой и потер переносицу.
— Они только кажутся людьми, потому что ты не можешь получить доступ к процессору, который заставляет их тикать. Поэтому они становятся изменчивыми, неуловимыми подстрекателями — объектами, которые можно отследить и предсказать лишь с помощью твоей собственной нервной системы. Наши мозги идеально подогнаны друг к другу — до такой степени, что все, что ты скажешь или сделаешь, вызовет адекватные образцы нервной активности в моем мозге, как и в твоем. Они образуют сеть, непрестанно копируя процессы, происходящие друг в друге. Но, поскольку сознание не может получить доступ к этим процессам, мы воспринимаем их как данность. — Томас притворно криво усмехнулся. — Люди кажутся людьми по той же причине, по какой мы кажемся себе свободомыслящими, обладателями свободной воли, действующими по своему разумению.
— И все потому, что наши мозги, — с расстановкой начал Миа, — не могут заглянуть сами в себя. Потому что они постоянно путают середину с началом.
Томас кивнул.
— Отсюда иллюзия того, что мы избегаем стрелы времени.[39] Что нам худо-бедно удается ускользнуть от статистических часовых механизмов вокруг нас — Он заметил, что постоянно трет большим пальцем край своей чашки, и взглянул на своего соседа номер один. — Что у нас есть души.
Миа уже больше не смотрел ни на Томаса, ни сквозь него. Он откинулся на спинку стула, предостерегающе и с омерзением, как перед змеей, сложив руки.
— Значит, все это… это здесь и сейчас… тоже вроде как фокус? Сон?
Томас уставился на свои ноги, проклиная себя за то, что снова попытался восстановить ход мыслей Нейла…
— Томми? Так это правда?
— Нейл наверняка так думает, — ответил Томас, не поднимая глаз. — А уж он-то в науке разбирается.
— Еще одна пораженческая научная чушь, — заявил Миа с видом сердитой решимости. Подобно большинству марксистов, он обладал неуемной способностью принимать все абстракции на собственный счет. — Они даже не могут придумать, какой пищей здоровее питаться…
Томас на мгновение взглянул на соседа, с трудом сдерживая желание спорить, дожать его, пригвоздить к месту своей правотой. Он мог бы рассказать Миа, что речь не о том, что главнее, а что нет, а о том, какие притязания людям следовало бы воспринимать всерьез. Он мог бы напомнить ему о Хиросиме или любых других ужасах и чудесах, которые внесли в науку раскол. Он мог бы напомнить о других выступающих со своими претензиями и притязаниями учреждениях, включая те, которые сводили научный факт к «социальному конструированию», «словесным играм» или к денежной работе, — учреждениях, не имевших ни малейшего права судить свои собственные утверждения.
Вместо этого он спросил:
— Ну, как кофе?
— Нет, не надо!.. — воскликнул Миа. — Я знаю этот твой взгляд…
— Папа! Папа! — крикнул Фрэнки из гостиной.
Томас повернулся и увидел, как его сын, шлепая босыми ногами, входит на кухню.
— Я нашел белье Сэм! — гордо провозгласил Фрэнки. Над головой он размахивал белыми трусиками Саманты и прочими причиндалами.
— Герр доктор! — нараспев произнес Миа с притворным удивлением.
Томас вырвал у Фрэнки трусики и сунул в карман блейзера. Зыркнув глазами на Миа, он усмехнулся, но под циничной усмешкой угадывалась улыбка.
— Так вот и скажи мне, каково это? — лукаво спросил сосед. Миа всегда еще больше подчеркивал свой алабамский акцент, когда на него «находило».
— Что каково?
— Каково это, когда за тебя принимается закон?
Вскоре Миа ушел, объясняя это тем, что, несмотря на облачение, у него «у-уйма работы».
Остаток дня прошел без особых происшествий, не считая того, что Фрэнки треснулся головой о садовую печь. Все трое играли в мяч на заднем дворе. Маленький засранец заполз под печь, чтобы достать мяч, а потом просто выпрямился. Бац! Томас видел, как все случилось, и хотя понимал, что ничего серьезного не произошло, но на какой-то миг им овладел настоящий ужас… Фрэнки сжимал руками голову, и струйка крови текла по черным волосам. Извержения невидимых вулканов потрясли задний двор, рушились огромные колонны, словно какое-то гигантское здание или даже сам небосвод грохнулись на землю.
Как, когда все успело стать таким хрупким?
Хотя Фрэнки настаивал, чтобы его отвезли в больницу к «Серджио» (Томас и понятия не имел, кто это такой), Томас повел обоих детей прогуляться. Несмотря на смятение: приступы головокружения, охватывавшие его в промежутках между ужасом перед возвращением Нейла, возбуждением при мысли о Сэм, изящно снимающей трусики, и яростью, когда он думал о Норе, тяжело дышащей в объятиях Нейла, — жизнь с детьми тем не менее доставляла ему радость и удовольствие. Они выбросили на помойку дюжину смятых пивных банок, которые нашли в папоротнике. В прохладе небольшой пещерки они считали водомерок, скользящих по мелкому ручейку, и Томас рассказывал детям о поверхностном натяжении. «Совсем как Иисус», — сказала Рипли с уверенностью ученого мужа. (Откуда это взялось, Томас тоже не имел никакого понятия.)
