Мы никогда не умрем (СИ) - Баюн София

Что-то ползло по подбородку. Мартин раздраженно провел по нему тыльной стороной ладони. На коже осталась широкая бордовая полоса.

Несколько секунд он смотрел на свою окровавленную руку. Почему-то это зрелище заставило злость мгновенно смениться паникой.

«Мартин…»

— Помоги мне… я ищу дорогу в темноте. Мне не всегда удается, но я стараюсь.

«Прости меня. Пожалуйста. Я правда был… неправ».

— Скажи мне лучше, почему ты закрылся ото всех, — попытался улыбнуться Мартин.

«Я… понимаешь, я ведь правильно поступил?»

— Не знаю, Вик. Понятия не имею. Но, по крайней мере ты точно сделал одну жизнь лучше.

«Тогда почему я этому не рад? Почему это решение мучает и преследует меня, и не кажется мне правильным?»

— Потому что такие решения, верны они или нет, никогда не даются нам легко.

«Почему так?»

— Потому что мы не живем в мире, в котором все правильно. Здесь поступать правильно бывает больно, и поступать подло тоже больно. Но кроме боли здесь много, много прекрасного, светлого, чистого. И боли гораздо меньше. Только давай не отворачиваться от этого прекрасного и светлого.

«Мартин… слушай, в доме ведь тихо?»

— Да, отец куда-то уехал.

«Пойдем поедим, а? Раз нельзя отворачиваться».

— Пойдем, — согласился Мартин, вставая с кровати.

Но, прежде чем пойти на кухню, он несколько минут в ванной отмывал от крови лицо и руки. Так, чтобы ни осталось ни тени, напоминающей о красном цвете, испачкавшем белую кожу. Мартину казалось, будто кровь въелась в его руки намертво, и он не сможет ее оттереть. Но она послушно стекла в слив розовой водой, не оставив следа.

Действие 15

Солнце мое

Мне было пять, а ему — шесть,

У лошадок наших нарисована шерсть,

Он ехал в черном, в белом — я,

Ему неведом проигрыш в боях.

Пиф-паф, он застрелил меня!

Cher

Двадцать первого августа, в Лерин день рождения, Вику пришло первое письмо, написанное сестрой. Неловкие буквы, «И» выглядящая как «N», все же складывались в слова. Вик читал их, пока буквы не начали расплываться.

Лера старалась. Она выводила каждую букву, подбирала слова, и даже дала ему прозвище — она писала, что они как Кай и Герда из сказки, и что они обязательно встретятся. Но Вик чувствовал изменившееся настроение письма.

Лера начала забывать его. Она отдалялась, взрослела, и в ее мире для него, Вика, осталось чуть меньше места.

«Кай». Прозвище ему понравилось — слово мягко звенело на конце зимней стужей, о которой он в последние месяцы так часто думал. Он написал его на ладони черной ручкой, и весь день ходил, сжимая и разжимая кулак. Ему казалось, что края слова мягко покалывают кожу. Оно было там, это прозвище, которое придумала его далекая, уходящая в память сестра. Он чувствовал его, словно льдинку с острыми гранями.

Лето уходило за горизонт малиновым закатом. Вик чувствовал, как тоскует Мартин — он не любил осень. Развеять эту тоску Вику было нечем. Дни он проводил около перевернутой лодки на берегу озера. Лисята подросли, порыжели, и теперь несколько самых смелых длиннолапых подростков подходили к нему совсем близко, осторожно забирая с протянутой руки кусочки сыра и хлебные корки. К Рише один из лисят вовсе улегся на колени, впрочем, через несколько секунд, испугавшись собственной наглости, сбежал в кусты.

В то утро Риша ждала Вика у забора с бумажным свертком в руках.

— Ты сияешь, как солнце, — улыбнулся ей Вик, запирая за собой калитку.

— Солнце? Мне нравится быть солнцем, — она протянула ему сверток.

— Что там?

Сверток был легким и объемным. Риша только нетерпеливо подтолкнула его под локоть: «Открывай!»

У него в руках лежала пара рубашек — шерстяная черная и тонкая белая. Под ними обнаружился черный свитер с высоким воротом.

— Меня папа просил передать, это братьев, неношеные… К школе, он сказал, ты не купил… Я тебе там… в общем вот.

У нагрудного кармана белой рубашки четкими стежками был вышит красный вензель «V», такой же, как тот, что вышил на парусах корабля Мартин.

На черной рубашке на плечах и рукавах была другая вышивка — золотистой нитью две широкие полоски и ромбовидная петля.

— Что это?..

«Это нашивки, Вик. Лоцманские. Ты любишь корабли», — напомнил Мартин.

— То есть… почему лоцман?

— Я специально у папы спрашивала, он мне нарисовал, — смутилась она. — Понимаешь, он… дорогу показывает. То есть кругом может быть шторм, или темно, а он знает берег, дно и как…

Риша совсем смутилась и замолчала. Вик несколько секунд разглядывал ее аккуратные стежки, а потом, поддавшись порыву, обнял, прикоснувшись губами к ее щеке.

— Спасибо, солнце… солнце мое. Солнце для всех пускай светит, ты будешь только мне, — сказал он, ласково проводя ладонью по ее волосам.

Риша счастливо улыбалась ему в плечо.

— Куда пойдем? — спросил он, разжимая руки.

— Мать сказала «раз мы все равно шляемся» земляники собрать, пойдешь со мной?

— Да, погоди, сейчас положу одежду и пойдем хоть землянику собирать, хоть хворост, хоть булыжники.

— Не любишь землянику?

— Люблю, — с улыбкой ответил он, разворачиваясь к дому.

Он не стал заходить, чтобы не проходить мимо кухни, где спал отец, и аккуратно сложил вещи на подоконнике, приоткрыв окно.

— А это твое окно? — спросила Риша, когда он вернулся.

— Да, а что?

— Ничего, просто… никогда не видела, где именно ты живешь.

Она привычно взяла его за руку. Вик забрал руку, сжал ее плечи и несколько секунд внимательно разглядывал ее лицо, прежде чем снова взять за руку и направиться к лесу.

У нее голубые глаза. Чистые, яркие, как небо после дождя.

Что-то злое, темное, так больно давившее его после того, как он отказался ехать в приют, наконец-то отступало.

Часть взял себе Мартин. Часть он отбросил сам. Риша была рядом, не призрак какого-то там будущего. Человек с голубыми глазами, которого он, Вик, спас от одиночества.

— Риша, прости меня. Я себя… не очень красиво вел последние недели.

— Ты был далеко, — серьезно сказала она, и от этих слов Вик почувствовал, как позвоночник покалывают сотни ледяных иголок.

— Что?..

— Ну, ты ушел в себя. Тебе надо было побыть… ну наедине с собой. Слушай, Вик, я тоже хотела извиниться. Я не должна была… я просто… так испугалась, что ты уедешь, что я… Прости меня.

— Не надо, Риш. Пожалуйста, — с досадой попросил он, чувствуя, как холодеют ее пальцы. — Ты… ты можешь бояться. Знаешь, у меня есть… друг. Он говорит, что бояться или ненавидеть — это нормально. Это то, что делает нас людьми.

— Но ты из — за меня не поехал…

— И пусть это будет мой выбор, ладно? Я же обещал быть твоим другом. Читала «Маленького Принца»?

— Нет…

«Мартин, а можно ты ей расскажешь? Пожалуйста, я тоже хочу послушать!..»

«Почему нет», — ответил Мартин, до этого молча наблюдавший за происходящим.

— Слушай. Жил один человек, летчик. Когда он был вовсе не летчиком, а мальчишкой, младше нас с тобой, он нарисовал удава, который проглотил слона. Но взрослые, которые увидели эту картинку не увидели удава. Они сказали: «Это шляпа».

Мартин сел на корточки и пальцем начертил на дорожной пыли очертания рисунка, который видел в книге.

— Чтоб они понимали, — хихикнула Риша.

— Вот именно, — серьезно кивнул Мартин. — Тогда он нарисовал слона внутри змеи, но взрослые не поняли его, и посоветовали не рисовать змей, а интересоваться более полезными вещами, вроде истории и географии. Так ему пришлось стать летчиком…

Когда они подошли к полянке, Мартин как раз рассказывал Рише про Лиса. Она слушала внимательно и иногда кивала. Риша просила не прерываться, поэтому Мартину пришлось собирать ягоды, рассказывать сказку и рисовать в воздухе узоры — по привычке, так он легче сосредотачивался на рассказе.