Джон Гришем - Камера
Репортер извлек из кармана ручку. Пора задавать вопросы!
— Кто ваш отец?
— Моего отца нет в живых.
Долгая пауза.
— О'кей. Значит, Сэм — отец вашей матери?
— Нет. Сэм — отец моего отца.
— Тогда почему у вас разные фамилии?
— Потому что мой отец сменил свою.
— С какой целью?
— Я не буду отвечать на этот вопрос. Не хочу копаться в прошлом моей семьи.
— Вы росли в Клэнтоне?
— Нет. Я родился в Клэнтоне, но, когда мне исполнилось три года, родители переехали в Калифорнию. Вырос я именно там.
— То есть Сэма Кэйхолла поблизости от вас не было?
— Нет.
— Вы знали его?
— Вчера впервые его увидел.
Маркс задумался над следующим вопросом, однако в этот момент официант поставил на столик кружки с пивом. Оба в полном молчании сделали по хорошему глотку. Поставив кружку, репортер черкнул что-то в блокноте и поднял голову.
— Как долго вы работаете в «Крейвиц энд Бэйн»?
— Почти год.
— А сколько времени занимаетесь делом Кэйхолла?
— Второй день.
Маркс отхлебнул пива. В глазах его светилось недоумение.
— Послушайте, мистер Холл…
— Лучше — Адам.
— О'кей, Адам. Боюсь, у меня много пробелов. Поможете их заполнить?
— Нет.
— Жаль. Где-то я прочитал, что не так давно Кэйхолл расторг свое соглашение с «Крейвиц энд Бэйн». Когда это случилось, вы уже занимались его делом?
— Повторю: я занят им второй день.
— Когда вы впервые побывали на Скамье?
— Вчера.
— Он ожидал вашего визита?
— На этот вопрос я не отвечу.
— Почему?
— Ваш вопрос слишком конфиденциален. О встречах с клиентом я не скажу ни слова. Еще раз: я готов подтвердить или опровергнуть лишь то, что вы в состоянии проверить по другим источникам.
— Кроме вашего отца, у Сэма еще были дети?
— Семейной темы мы с вами касаться не будем. Уверен, ваша газета затрагивала ее неоднократно.
— Но это в далеком прошлом.
— Поднимите архивы.
Длинный глоток пива и долгий взгляд в блокнот.
— Какова вероятность того, что казнь состоится восьмого августа?
— Затрудняюсь ответить. Мне бы не хотелось строить предположения.
— Но права подать новую апелляцию у Сэма уже нет?
— Может быть. Работа уплывает у меня из-под носа, скажем так.
— Губернатор в состоянии отсрочить исполнение приговора?
— Да.
— Вы рассчитываете на отсрочку?
— Не очень. Спросите об этом самого губернатора.
— Согласится ли ваш клиент дать несколько интервью?
— Сомневаюсь.
Адам резким движением поднял руку с часами.
— Еще что-нибудь? — спросил он и выпил остатки пива.
Маркс завинтил колпачок ручки, спрятал ее в карман.
— Мы с вами еще увидимся?
— Это будет зависеть…
— От чего?
— От того, как будет представлена уже полученная вами информация. Одно упоминание о семье — и на новую беседу можете не рассчитывать.
— Скелеты в шкафу?
— Без комментариев. — Поднявшись из-за столика, Адам протянул журналисту руку. — Рад был познакомиться.
— Благодарю. Я вам перезвоню.
Адам вышел из «Пибоди» и затерялся в толпе прохожих.
Глава 16
Из всех существовавших на Скамье идиотских правил ни одно не бесило Сэма так, как правило пяти дюймов. Этот шедевр тюремной бюрократии определял количество юридических бумаг, которые заключенный мог держать в своей камере. Стопке документов дозволялось иметь толщину не более пяти дюймов. За девять лет непрерывной переписки с различными судебными инстанциями личное досье Сэма разбухло и едва помещалось в объемистой картонной коробке. Как, черт побери, можно готовиться к последней схватке, если администрация Парчмана налагает на него столь бессмысленные ограничения?
Пакер неоднократно заходил в камеру, воинственно помахивая деревянной линейкой. Всякий раз Сэм оказывался в нарушителях. Однажды линейка бесстрастно зафиксировала высоту пачки стандартных листов в двадцать один дюйм. Пакер писал соответствующий рапорт, и помощник начальника тюрьмы аккуратно подшивал его в папку с делом Кэйхолла. Временами Сэм задумывался: интересно, превысила ли их папка эти пресловутые пять дюймов? По его подсчетам — да. Девять с половиной лет человека держат в клетке с единственной целью: дождаться дня, когда власти разрешат самым гуманным и безболезненным образом лишить его жизни. Что еще они в состоянии сделать?
Констатируя нарушение режима, Пакер давал Сэму двадцать четыре часа на то, чтобы навести в камере должный порядок. Обычно Сэм почтой отправлял лишние дюймы брату в Северную Каролину. Пару раз он неохотно адресовал бандероли Гарнеру Гудмэну.
В настоящее время толщина стопки на двенадцать дюймов превосходила установленный лимит. В дополнение к ней Сэм хранил под матрасом тоненькую папочку с директивами Верховного суда. Два дюйма милостиво согласился положить на свою книжную полку сосед, Хэнк Хеншоу; почти пять дюймов удалось переправить Джей-Би Гуллиту. В качестве платы за услугу Сэм помогал обоим составлять апелляции.
Другое выводившее его из себя правило касалось книг. Звучало оно обескураживающе просто: заключенный может иметь не более трех томов. Библиотека же Сэма насчитывала пятнадцать. Шесть стояли на полке в камере, девять он распределил между своими клиентами. Художественной литературы Кэйхолл не держал. Его коллекция состояла из брошюр, посвященных вопросу смертной казни, и многостраничных комментариев к Восьмой поправке.
Покончив с обедом — куском свинины, бобами в томатном соусе и маисовым хлебом, — Сэм углубился в чтение. Сейчас он решил освежить в памяти подробности дела, рассматривавшегося окружным судом в Калифорнии. Мужчина, осужденный на смерть, с таким спокойствием дожидался исполнения приговора, что адвокаты сочли своего подопечного рехнувшимся. В заявленных ими ходатайствах утверждалось: поскольку клиент невменяем, казнь должна быть отменена. Известные своим либерализмом калифорнийские судебные чиновники давно выступали против смертной казни и по достоинству оценили ловкий ход адвокатов. Исполнение приговора было отсрочено. Дело это очень нравилось Сэму. В глубине души он сожалел о том, что сидит не в Калифорнии.
Из-за стены до него донесся голос Гуллита:
— Прилетел змей, Сэм.
Запуск на ниточке бумажного змея являлся для узников Парчмана единственным способом корреспонденции. Джей-Би передал записку Кэйхоллу. С посланием к Сэму обращался Проповедник, склонный к патетике заключенный из седьмой камеры. Представитель белой расы, он уже в четырнадцать лет проявил задатки настоящего пастыря, однако блестящая карьера священнослужителя внезапно оборвалась, когда молодого человека признали виновным в изнасиловании и убийстве жены церковного старосты. Из своих двадцати четырех лет Проповедник уже три года провел на Скамье и не так давно вновь почувствовал в себе тягу к высокому слогу. В записке говорилось:
«Дорогой Сэм, не устаю денно и нощно возносить Господу молитвы за тебя. Уверен, что Создатель скажет свое слово и враги твои отступятся. Но даже если этого не произойдет, я попрошу Его забрать твою душу побыстрее, без боли и мучений. С любовью, Рэнди».
«Великолепно, — подумал Сэм, — вот они уже молятся, чтобы я ушел „побыстрее, без боли и мучений“». Усевшись на край койки, он набросал краткий ответ:
«Дорогой Рэнди, спасибо за поддержку. Она мне необходима, как необходима и одна из моих книг. Я имею в виду „Смертный приговор“ Бронштейна. Зеленый переплет. Высылай. Сэм».
Передав клочок бумаги Джей-Би, он принялся ждать. Было уже почти восемь вечера, духота никуда не исчезла, но, слава Богу, на землю опускались сумерки. Ночь несла призрачную прохладу, а шуршавший на полке вентилятор обещал сделать пребывание в камере почти сносным.
За прошедший день Сэм получил несколько змеев. В каждом ему выражали сочувствие и надежду, кое-кто предлагал посильную помощь. Тише звучала музыка, не слышались пронзительные крики, раздававшиеся всякий раз, когда администрация блока нарушала права кого-то из заключенных. Вторые сутки на Скамье царили умиротворение и покой. Телевизоры никто не выключал, но и дикторы старались говорить вполголоса.
— Я нанял нового адвоката, — негромко сказал Сэм, до локтей просунув руки меж перекладинами решетки.
Лица Гуллита он видеть не мог, в поле зрения попадали только кисти соседа. Отправляясь на прогулку, Кэйхолл ежедневно всматривался в глаза товарищей, он легко узнавал их по голосам. И все же, не имея возможности взглянуть на собеседника, вести разговор о жизни и смерти было непросто.
— Замечательно, Сэм. Рад за тебя.
— Спасибо. Парень показался мне смышленым.
