Стюарт Вудс - Полицейская сага
Тут боль овладела Уиллом Генри, и он потерял сознание.
В лесу Джесс остановился перевести дыхание у небольшого ручейка, и там его нагнал Уилли. Джесс схватил Уилли за плечи, жадно глотая воздух. Когда он стал в состоянии говорить, то произнес:
— Слушай, мальчик, нам нельзя оставаться вместе.
— Но, папа, ты болен и не можешь…
— Нет! Слушай, ты отправишься к дядюшке Таку в Коламбус. Он живет на Кэмп-стрит, шестнадцать. Повтори.
— Кэмп-стрит, шестнадцать.
— Он о тебе позаботится. Я убил мистера Хосса, и они пустят собак.
— Но, папа, тут нет никакого мистера…
— Молчи. Нет времени. Теперь беги по ручью до самой горы, потом лезь наверх, а оттуда вниз и в Коламбус. Не садись в машину к белым! Если надо, пойдешь пешком, но обязательно доберись до дядюшки Така! Он знает, что делать.
Уилли кивнул.
— Да, сэр!
Джесс сначала отодвинул его на расстояние вытянутой руки, а потом крепко прижал к себе. Уилли обнял отца изо всех сил. Потом Джесс вырвался и побежал. Проскочив через ручей босыми ногами, он скрылся в чаще леса.
Уилли глядел ему вслед, пока он не исчез из поля зрения, затем повернулся и побежал по середине ручья, помчался в гору, прочь от Брэйтауна и Делано, прочь, прочь!
Уилл Генри нырнул в воду, чистую и прозрачную. Он поплыл под водой, раскрыв глаза. Где-то внизу раскачивались, словно на ветру, толстые водоросли, тут и там стрелой проносились миноги. А он плыл и плыл, холодная вода ласково омывала обнаженное тело, гладила плечи и ягодицы, щекотала пенис, заставляла сжиматься промежность. Легким становилось больно без воздуха, и все-таки он плыл дальше. Он замер и осмотрелся. Позади плыла его собака Фред, молотя по воде своими четырьмя лапами. Уилл Генри при виде этого рассмеялся прямо под водой, выбрасывая воздух из легких. Ноги его уперлись в поросшее водорослями дно, и он, оттолкнувшись, рванулся вверх, нацелившись в точку где-то впереди плывущей собаки. Он выбрался на поверхность, открыв себя по пояс, глотая воздух, протягивая руки к Фреду.
Втянув в себя воздух, он раскрыл глаза. Кэрри ерошила ему волосы, Фрэнк Мадтер снимал губкой пот с груди, Уиллис Грир, держа в руке шляпу, глядел широко раскрытыми глазами, а Фокси стоял в ногах лежащего на столе раненого, весь в напряжении, шевеля челюстями, обливаясь потом.
Кэрри плакала, стараясь делать это негромко. Он все воспринимал четко и ясно: каждый звук, каждое движение, каждый всхлип, каждую каплю пота на лице Фокси. Тело его онемело, но стоило ему глотнуть воздух, грудь охватывала страшная боль. Он попытался заговорить, но от этого стало только хуже.
Фрэнк Мадтер подошел поближе и вначале поглядел на него, а потом вместе с ним устремил взгляд на Фокси, рассматривая его с любопытством. Уилл Генри все еще пытался что-то сказать. Доктор подался вперед и поглядел ему прямо в глаза.
— Уилл Генри, вы в состоянии говорить? Старик, у тебя немного времени. Я ничего не смогу для тебя сделать.
Губы Уилла Генри стали складываться в слова, но из уст не вырвалось ни звука. Он еще раз глотнул воздух и повторил попытку, сконцентрировав взгляд на Фокси и не обращая внимания на Кэрри, поддерживавшую ему голову.
— Еще одно… — сумел выговорить он шепотом, не сводя глаз с Фокси. Он опять втянул порцию воздуха, но она тут же вышла наружу со свистом.
Медленно надвигалась тьма. Он зажмурил глаза. Он ощутил прикосновение щеки Кэрри к своей щеке, ее слезы у себя на теле, ее губы у себя под ухом, она говорила, что любит его.
Он об этом знал, и это его радовало.
Книга вторая
Санни Баттс
Глава 1
Билли Ли, или, более официально, подполковник Уильям Генри Ли Третий, офицер военно-воздушных сил общевойскового подчинения, был в смятении: его наполняли сразу несколько чувств: чувство облегчения, ни с чем не сравнимая радость и ни с чем не сравнимый страх. Облегчение он испытывал от того, что немцы больше не будут пытаться убить его, поскольку в этот самый день они капитулировали: огромную радость доставляло ему общество девушки, которая только что удалилась в дамскую комнату этого переполненного лондонского «паба»; и он страшно боялся, что, когда она вернется, то наверняка откажется выйти за него замуж.
Война, как потом поймет Билли, обошлась с ним хорошо. Когда японцы атаковали Перл-Харбор, он уже успел стать младшим партнером в крупной атлантской юридической фирме, но он без колебаний пошел добровольцем в армию, используя влияние Хью Холмса, которым он обладал в администрации Рузвельта, чтобы избежать загребущих рук военно-юридической службы и пойти в летную школу. Возраст не позволял ему попасть в истребительную авиацию, что было его заветной мечтой, но бомбардировщик — это было тоже неплохо. Возраст помог ему занять ответственную должность, и когда на тридцать восьмом вылете он был ранен шрапнелью в мягкое место, то по возвращении в эскадрилью он стал старшим помощником ее командира. При этом, стоило командиру отвернуться, как он назначал сам себя в полет, и, таким образом, за два дня до окончания войны в Европе он совершил свой пятидесятый боевой вылет.
Но если потом он поймет, что война обошлась с ним «хорошо», то в данную минуту для него имело значение лишь то, что он жив и, следовательно, в состоянии попытаться уговорить эту девушку выйти за него замуж. Он сделал над собой усилие и перестал повторять про себя текст предложения, осмотрелся вокруг и стал искать, на чем бы сосредоточить внимание. Лучше попробовать сымпровизировать. В суде у него всего лучше получалась импровизация. Рядом с ним пристроился молодой пехотный капитан, грустно уставившийся в пинтовую кружку теплого пива. Подле его локтя на стойке бара висела тросточка.
— Вы откуда, капитан?
Молодой офицер поднял голову. Билли решил, что капитан, наверное, немного пьян, но ведь и он такой же.
— Из Эльмиры, штат Нью-Йорк, сэр.
— Думаю, что очень скоро вы будете дома.
— Да, сэр. — Он похлопал по тросточке. — Из-за этого я не попаду на Тихий океан. Но, похоже, я, в конце концов, поправлюсь. Мне еще повезло.
— Но вы этому вовсе не рады. Не готовы вернуться домой?
— Да нет, готов. У меня жена и ребенок, которого я видел всего один раз. Мне будет легко вновь вернуться к гражданской жизни, даже если какое-то время придется хромать. Я, правда, знаю и таких ребят, для которых конец войны — горе горькое.
— Горюют, что их больше не подстрелят?
Капитан оторвался от пива и бросил более пристальный взгляд на Билли.
— Вы пилот?
— На «Б-17».
— Значит, на этой войне вы поубивали немало.
— Не слишком в этом сомневаюсь.
— И вам это нравилось?
— Пилотировать бомбардировщики?
— Убивать людей.
— Стараюсь об этом не думать. Особенно, о Дрездене. Мне очень трудно об этом не думать.
— А есть люди, которым это нравилось.
— Убивать людей?
Капитану вдруг стало больно, и он неловко задвигался на высоком табурете у стойки бара. И стал говорить, как человек, знающий, что он пьян, но желающий, чтоб его поняли: четко и размеренно.
— Был у меня такой в роте: совсем еще мальчишка, но уже сержант. — Он смолк на мгновение и перевел дыхание. — Сержантом его сделал я. В самое тяжелое время отступления в Арденнах он принял на себя командование взводом, когда лейтенанту не повезло. Он был от этого в восторге.
— От командования взводом?
— От возможности убивать. Когда другие умирали по его воле, он чувствовал себя на седьмом небе. От этого у него… — Язык у капитана стал заплетаться, и он умолк.
Билли попытался вставить слово и переменить тему, но капитан пришел в себя и продолжил свой рассказ.
— Я как-то обнаружил его… неподалеку была большая воронка от снаряда… там находились немецкие солдаты, совсем еще мальчишки и пара стариков… к концу войны мы часто сталкивались с подобным… В общем, в воронке их оказалось восемь. Я пришел к нему, потому что услышал, как он стреляет из своего «томпсона», и решил, что ему нужна помощь. А пришел я тогда, когда он достреливал последнего. Этому солдату было не меньше шестидесяти.
— Ну, один против восьмерых, ему же надо было защищаться. Они же были вооружены?
— Тот последний, которого он застрелил при мне, был вооружен винтовкой с примкнутым штыком, а к штыку был прикреплен носовой платок, то есть белый флаг. Вначале он меня не заметил. Солдат-старик умолял его. Но он выстрелил. И при этом улыбался. Он был в восторге. Оттого, что уложил восьмерых.
— Трудно в подобный миг влезть в чужую душу и чужие мысли. Ему это могло представляться как-то иначе.
— Я знаю, как это ему представлялось. Форма у него была мокрой. А точнее — штаны. Он кончил и спустил в штаны. Все это оказалось для него непомерно влажной мальчишеской мечтой, вдруг ставшей явью.
