Владимир Орешкин - Рок И его проблемы-2

— У меня тоже пожизненное, — сказал дед, — я тоже оттуда.

— А Ксюша? — спросил я.

— Я на каникулах, — сказала гордо она, — я закончила первый класс, с одними пятерками и четверками.

— Море — Черное? — спросил я.

— Это не море, — ответил дед, — это речка.

— Как? — не поверил я. — А вода соленая.

— Вода соленая, а все-равно речка, — сказал дед. — На том берегу — магазин. И железная дорога. Там на вокзале карта висит, — я смотрел.

— Как эта речка называется?

— Кто ее знает, как. Мне это не интересно… У меня — пожизненное. Мне и здесь хорошо, лучше, чем где-нибудь на зоне. Мне без интереса, как там что называется.

— Мне нужно в Москву, — сказал я. — Те поезда куда ходят, не знаете?

Дед потянулся к карману, и вытащил оттуда пачку красного «ЛМ». Я прямо обалдел от неожиданности.

— Только эту гадость и продают, — извиняясь, сказал дед, — приходится курить. Вместо махорки… Но я уже посадил свой табачок, скоро созреет… Вот, что я тебе, милый человек, скажу. Что отвечу на твой вопрос… До Москвы с того вокзала ты, может быть, доедешь, — только какая эта будет Москва, большой вопрос… Не понял меня?

— Нет, — согласился я.

— Объясняю, — сказал дед, разжигая сигарету. Я тоже последовал его примеру. — Вот, к примеру, в этой речке вода соленая. Факт?

— Да.

— Или внучка моя, захочет, дома у мамы оказывается, захочет, у деда в гостях. Так?

— Так дедушка, — согласилась радостно Ксюша, — я у тебя на каникулах. И мама знает.

— Милиционеров на том берегу нет, ни одного. А там человек двести в поселке живет, или, даже, триста… И война у них какая-то там. Говорят, страшная война. Братоубийственная… Лапа, ты слышала дома что-нибудь про войну?

— Ничего не слышала. Я же говорила тебе.

— А там только об этом и судачат… Понимаешь, к чему клоню?

Я, может быть, понимал, но только не очень. Я был сыт, курил свои сигареты, — и какое-то напряжение, в котором долго пребывал, как бы опало с меня. Так что, какие-то мудреные вещи, которые дед пытался объяснить намеками, я, может быть, и не воспринимал до конца.

Но, на всякий случай, кивнул.

— А ты никого не убивал, — сказал дед. — По глазам вижу… За что же тогда срок получил?

— Я так, без срока, — сказал я.

— Так вот, о чем тебе пытаюсь растолковать, — сказал дед и хитро посмотрел на меня. — Если ты чего там забыл, или переиначить что хочешь, к прежней жизни вернуться, — тебе не на поезд нужно. Который — в Москву.

— А куда?

— Обратно. Вот куда… Потому что там, — показал он рукой куда-то далеко за стену своей избушки, наверное, в сторону железнодорожной станции, — там все другое.

— Он к деньгам относится, как я, они для него, — ничто, — сказала Маша.

Полковник и Иван с одинаково озабоченными лицами сидели рядом и смотрели, как она собирает сумку.

— Это, может быть, хорошая, положительная черта характера, — сказал Иван. — Но до конца я не уверен… Хотя, конечно же, если судить по тебе, это бывает не всегда плохо.

— Какие еще положительные черты вы в нем заметили? — спросил Гвидонов.

— Я что вам, психиатр, разбираться в таких тонкостях, — сказала Маша. — Еще раз повторяю: будет лучше, если я поеду с ним одна.

— Кому будет лучше? — тактично спросил полковник.

— Машка, — поддержал полковника Иван, — пригласили-то нас всех… И младшего брата, и друга семьи. С чего это ты решила удовольствие получить одна? Я не понимаю.

— С того, что я объясняю, а вы все время делаете вид, что вы не андестенд.

— То есть, — приставал опять Иван, — ты хочешь сказать, что если он начнет покушаться, в один прекрасный момент, на твою женскую честь, ты эту самую свою женскую честь сможешь без труда отстоять, без нашей помощи? Это ты хочешь сказать?

— Какая еще женская честь! — так разъярилась Маша, что даже побелела от злости. — Что за ерунду ты городишь!.. Копался, копался где-то там, и откопал какую-то женскую честь. Где ты ее видел?

— То есть, ты хочешь сказать… — испуганно произнес Иван.

— Я хочу сказать, — стала кричать на него Маша, — что он может есть детей на завтрак!.. Таких, как ты!.. На завтрак — маленьких мальчиков, а на ужин — маленьких девочек, — жареных или запеченных в тесте!

— Каких детей? — спросили полковник и Иван в один голос.

— Обыкновенных, — уже спокойным голосом, будто бы не сорвалась только что, ответила Маша. — Самых обычных… Кто ему запретит, кто его выпорет, кто поставит в угол? Для него деньги ничего не значат, он из другой категории. Вы, про эту категорию, слыхом ничего не слыхивали!.. Следовательно, должно быть нечто, что горячит его кровь. Другое… Он не существо какое-нибудь, он — человек. Чтобы жить, а не прозябать, он должен испытывать эмоции. Что-то же должно наполнять его сущность… Сейчас, это я. Потому что я была черна, как его душа! Была одета в черное, у меня черные волосы и черные глаза. Я полностью соответствовала его внутренности… Уверяю вас, — со мной он не может сделать ничего. Ни он, никто другой. Никто во вселенной ничего со мной не сможет сделать! Запомните это… С вами он может сделать, что угодно. Помощи от вас никакой, а съесть он вас сможет запросто. Если захочет… Значит, я должна еще из-за вас трястись, чтобы с вами ничего не случилось.

Она опять пододвинула ближе сумку, и стала укладывать туда цветные маечки, пакетики с колготками, и прочую женскую бижутерию.

— Ты, как хочешь, — сказал Иван, и в голосе его прозвенело железо. Пусть не сталь, но звенело, это было даже странно. — Ты, как хочешь, но я тебя одну не брошу. Пусть жрет, если ты не наврала… Лучше уж сожрет он, чем сожрет моя собственная совесть.

— А я — за компанию, — рассудительно сказал полковник. — Тем более, мне нужно переговорить с Михаилом.

— Да вы, на самом деле, ничего не понимаете, — сказала Маша. — Дундуки!

И было видно, что обиделась она не на шутку.

Так и вышли втроем на улицу, — где их поджидал длиннющий белый «хаммер» и «джип» сопровождения, — словно бы не замечая друг друга. Но сумку Маша доверила тащить Ивану, не стала напрягаться сама.

— Что она туда напихала, — бурчал Иван сумке, — развлечений-то на пару-другую дней. Двое трусов, запасные носки, тапочки. Все, что нужно… Нет, обязательно засунет туда какой-нибудь тренажер с гантелями…

Но, впрочем, вежливый до предела мужик тут же перехватил у него эту сумку, и, на двух руках, как величайшую драгоценность, опустил в багажник «хаммера».

Всю дорогу, пока ехали, а это получилось минут сорок, они не сказали друг другу ни слова.

Гвидонову нравилось молчать. Он сидел, поставив палку между ног, и положив на нее руки. Сидел и вспоминал часы у себя в кабинете, их неспешный вечный ход, как он часто слушал его, закрыв глаза и вот так же не шевелясь.

Нет ничего вечного. Все когда-нибудь заканчивается. Может жизнь, специально устроена так, чтобы в ней не было ничего вечного. Иногда бывают моменты, когда невозможно понять, как устроена эта самая жизнь. Когда догадываешься, что ничего про нее не знаешь. Но молчать, ему нравилось, — и без того, столько уже сказано всяких слов… Жаль, что засветилась квартира. Теперь туда нельзя возвращаться. Но у него есть еще одна… Это утешало.

Иван же жалел о том, что который раз пропускает курсы английского языка. И вообще бросил школу… Не велика, конечно, беда, — ничему хорошему в школе научиться невозможно, всех там косят под одну гребенку, и преподает одна сплошная Марья Ивановна. Которая за тридцать лет педагогической деятельности вызубрила свой предмет наизусть. А что там, от него справа, или от него слева, — не знает, и знать никогда не захочет.

Но учиться необходимо, — через недельку, когда они освободят Мишку и вернутся, нужно записаться в какую-нибудь, на Полежаевской, чтобы закончить без проблем девятый класс. А в Кембридж, — уже с сентября.

Английский…

А Маше было просто плохо. Потому что ответственность, не успев начаться, уже раздавила ее… Никогда в жизни она ни за кого не отвечала, кроме себя. И дальше не хотела ни за кого отвечать.

Так она устроена, — кошкой, гуляющей сама по себе.

А здесь такое. Иван, да еще полковник… Что делать, как избавиться от непосильной тяжести, которая лишила легкости, и приковала к земле. Что, если с ними что-нибудь случится?.. Тогда я убью всех, — думала Маша. — Всех!.. Всех до одного. Будет море трупов. Гора. Это будут реки крови. Это будет кровавый закат и рассвет! Тогда, я никого не пожалею. Никого!..

От жажды нести смерть, у Маши сжались руки, так что ногти впились в ее ладони, и так сильно, что на них выступила кровь. Не чужая, ее собственная.

Она не замечала ее.

Если бы кто-нибудь в этот момент заглянул в ее глаза, он бы, наверняка, потерял сознание от беспощадности и нечеловеческой жестокости, которыми были они полны. И неизвестно, пришел бы этот кто-то в себя после увиденного, — или уже нет.