Джон Гришэм - Время прощать
Летти не была уверена, что мистер Хаббард облегчил ей развод. С одной стороны, теперь, когда Симеон вилял перед ней хвостом и исполнял все ее указания, оставить его было труднее. С другой – деньги означали бы для нее независимость.
Но так ли это? Принесут ли деньги лучшую жизнь: в более просторном доме, с хорошими вещами, меньшим количеством забот и, быть может, свободой от мужа, которого она не любит? Конечно, такую возможность они бы дали. Но не повлечет ли это необходимость до конца жизни бежать от семьи, друзей и чужих людей, которые будут преследовать ее с протянутой рукой?
Летти уже сейчас испытывала желание убежать. Многие годы она чувствовала себя замурованной в доме-ящике, где было слишком много людей, недостаточно кроватей и слишком мало квадратных футов. А в последние дни, казалось, стены и вовсе начали смыкаться.
Пятилетний Энтони зашевелился во сне где-то у нее в ногах. Летти тихонько выбралась из постели, подняла с пола банный халат, надела его и беззвучно выскользнула из спальни. Пол в коридоре скрипнул под вытертым грязным ковром.
В соседней комнате спала Сайпрес, ее мамонтообразное тело не помещалось под куцым одеялом. Рядом с окном, сложенное, стояло ее инвалидное кресло. На полу спали двое детей одной из сестер Летти. Она заглянула в третью спальню, где в одной кровати, сплетя руки и ноги, помещались Кларисса и Федра. Вторую кровать вот уже неделю занимала другая сестра Летти. Возле этой кровати, поджав ноги к груди, на полу лежал еще один ребенок. В гостиной Кирк тоже спал на полу, поскольку диван оккупировал его дядя.
Летти казалось, что спящие лежат по всему дому. Она прошла на кухню, включила свет и уставилась на кавардак, оставшийся после вчерашнего ужина.
«Ладно, посуду вымою позже», – подумала она.
Поставив вариться кофе, Летти заглянула в холодильник. Он, как она и ожидала, был пуст, если не считать нескольких яиц и упаковки «мяса для завтрака», но этим такую ораву не накормишь. Нужно послать в магазин дорогого муженька, как только он проснется. А платит за продукты пусть не из своих или ее заработков и не из государственного пособия, а из щедрой помощи их нового благодетеля, достопочтенного Букера Систранка.
Симеон попросил у него в долг пять тысяч долларов («для человека, который водит такую машину, пять кусков – все равно что ничего»).
– На самом деле, – сказал Симеон, – это даже не столько заем, сколько аванс.
– Конечно, – отозвался Букер, и они подписали долговое обязательство.
Свои деньги Летти прятала в кладовке, в банке из-под солений, наполненной солью.
Она надела сандалии, запахнула халат и вышла из дома. Было 15 октября, воздух уже стал холодным. Листья кружились и трепетали на ветру. Сделав большой глоток из любимой чашки, она по траве направилась к маленькому сараю, где они хранили газонокосилку и инструменты. За сараем на высокой сосне были подвешены качели. Она села на них, скинула сандалии, ногой отбросила их в сторону и стала качаться, рассекая холодный воздух.
Ее уже, конечно, спрашивали, повторяя эти два вопроса снова и снова: почему мистер Хаббард это сделал и обсуждал ли он это с ней? На второй вопрос ответить было легче – нет, он никогда ничего с ней не обсуждал. Они разговаривали только о погоде, о том, что требуется починить в доме, что купить в магазине и в котором часу подавать обед. О чем-либо серьезном – никогда. Таков был на данный момент ее стандартный ответ.
В действительности он дважды мимоходом и совершенно неожиданно упомянул, что собирается ей кое-что оставить. Знал, что умирает, что смерть близка, планировал свой уход и хотел, чтобы она знала, что ни с чем не останется.
Но почему он завещал ей так много? Его детей приятными людьми не назовешь, но такой суровой кары даже они не заслужили. А Летти, разумеется, не заслужила того, что он ей оставил. Ни то ни другое не имело смысла.
Почему они с Гершелом и Рамоной, только втроем, безо всяких адвокатов, не могут сесть вместе и договориться о том, как разделить между собой эти деньги в разумной пропорции? Летти никогда ничего не имела и не была жадной. Она бы довольствовалась немногим, а бо́льшую часть отдала бы Хаббардам. Она хотела лишь столько, сколько нужно, чтобы начать новую жизнь.
По грунтовой дороге перед домом подкатила машина, замедлила ход, потом поехала дальше – видимо, водитель хотел получше разглядеть дом Летти Лэнг. Минуту спустя с другой стороны показалась еще одна. Эту Летти узнала: ее братец Ронтелл с выводком избалованных детей и сукой-женой. Он звонил, сказал, что они заедут, и вот явились – слишком рано для субботнего утра – повидать свою ставшую вдруг обожаемой тетю Летти, которая удостоилась портрета на первой полосе газеты и о которой все только и говорят теперь, когда она, как червяк, прогрызла себе подземный ход в завещание белого человека и вот-вот станет сказочно богатой.
Летти побежала в дом, крича, чтобы все вставали.
Склонившийся над лежащим на кухонной стойке списком продуктов, которые предстояло купить, Симеон краем глаза заметил, как Летти в кладовке потянулась к банке с солью и вынула из нее деньги. Он притворился, будто ничего не заметил, но несколько секунд спустя, когда жена ушла в гостиную, схватил банку и выгреб из нее десять стодолларовых бумажек.
Так вот где она прячет «наши деньги».
Минимум четверо из детей, а также Ронтелл изъявили желание пойти с Симеоном в магазин, но ему требовалось побыть в покое. Он ухитрился прошмыгнуть через заднюю дверь, вскочить в пикап и уехать незамеченным.
Направляясь в Клэнтон, что в пятнадцати минутах езды, он наслаждался одиночеством. Симеон скучал по дальним дорогам, по дням, проведенным вдали от дома, по работающим допоздна барам, придорожным гостиницам и женщинам. В конце концов он бросит Летти и уедет далеко-далеко, но, черт побери, только не сейчас. Нет, сэр. В обозримом будущем Симеон Лэнг планировал изображать образцового мужа.
По крайней мере, так он себе говорил. Зачастую сам не мог понять, почему делает то, что делает. Какой-то вредный голос вдруг возникал ниоткуда, начинал нашептывать на ухо, и Симеон не мог противиться.
Заведение Тэнка находилось в нескольких милях к северу от Клэнтона, в конце щебенки, куда сворачивали только те, кто искал неприятностей на свою голову. У Тэнка не было лицензии на торговлю спиртным, и в его витрине не висело разрешение от Торговой палаты. Но запрет на пьянство, азартные игры и проституцию – все это было для других районов округа Форд.
Самое холодное пиво в округе содержалось в холодильниках Тэнка, и Симеон, как бы непринужденно ехавший мимо со списком продуктов в одном кармане и занятыми у адвоката деньгами в другом, вдруг почувствовал нестерпимую жажду. Ледяное пиво и партийка в кости или картишки – что может быть лучше в субботнее утро?
В зале стоял тяжелый дух никогда не выветривающегося табачного дыма, пол был завален мусором, однорукий парень, которого все здесь звали Лейтенантом, водил шваброй вокруг столов. По всей танцевальной площадке сверкали осколки стекла – свидетельство вчерашней традиционной драки.
– Кого-нибудь пристрелили? – спросил Симеон, со щелчком вскрывая пол-литровую банку.
– Пока нет. Двоих отправили в больницу с проломленными черепами, – ответил Онтарио.
Этот одноногий бармен отсидел за убийство двух первых жен. Сейчас он был не женат. Тэнк питал слабость к инвалидам, и у всех его работников не хватало одной-двух конечностей. У Бакстера, вышибалы, не было уха.
– Жаль, что я пропустил веселье, – пробормотал Симеон, отхлебывая пиво.
– Да, добрая была потасовка.
– Не сомневаюсь. Бенджи здесь?
– Думаю, да.
Местный крупье Бенджи вел игру в блэк-джек позади бара, в запертой комнате без окон. Из соседней комнаты доносились стук игральных костей и взволнованные голоса. Хорошенькая белая женщина, с обеими руками и ногами, а также прочими важными частями тела, целыми и выставленными напоказ, вошла и сказала Онтарио:
– Я здесь.
– А я думал, ты весь день проспишь.
– Жду клиентов. – Она, проходя мимо Симеона, слегка поскребла его по спине длинными искусственными алыми ногтями. – К работе готова, – проворковала красотка ему в ухо, но он притворился, что не слышит.
Ее звали Бонни, и она работала в одной из задних комнат заведения Тэнка, где многие чернокожие молодые люди округа Форд впервые преступали расовую границу. Симеон бывал там несколько раз, но на сегодня имел другие планы. Когда Бонни скрылась из виду, он прошел в глубину зала и постучался.
– На сколько? – впустив его и закрыв за ним дверь, спросил Бенджи.
– На тысячу, – хвастливо заявил Симеон, возомнив себя крупным игроком.
Он выложил десять стодолларовых бумажек и погладил поверхность игрового стола. У Бенджи округлились глаза.
– Матерь Божья, парень! А с Тэнком ты договорился?
– Нет. Только не говори, что никогда прежде не видел здесь куска.
