Эрик Ластбадер - Французский поцелуй
— Господи Иисусе! — крикнул Терри. Как оказалось, он лежал поперек Муна. — А говорили, что это вовсе даже не боевой вылет, а так, пустячок, — разведывательная операция. И что в этом районе нет ни одной живой души после коврового бомбометания.
— О том, чего не знает американское Командование, — сказал Мун, — можно написать целые тома.
— Какое-то сумасшествие, — проворчал Терри. — И даже не видать тех, кто стреляет.
Перекрестный автоматный огонь не замолкал ни на минуту. Мун со вздохом закрыл глаза.
— Мясник, скажи мне, — прошептал он. — Это твоя кровь или моя?
Терри ощупал липкую грязь вокруг, потом самого себя.
— Я ничего не чувствую, — сказал он.
— Я тоже, — отозвался Мун. — Наверно, это контузия.
Терри перевернул кхмера на спину, увидал в его боку глубокую рану.
Быстро содрал с него его черную гимнастерку, сделал хотя и грубый, но вполне сносный жгут, перетянул рану. Кровь перестала сочиться.
— В каком месте? — спрашивает, страдальчески глядя на него, Мун. — Я не умру?
— Капитан говорил, что азиаты ничего не имеют против того, чтоб умереть.
— Только не я, — прошептал Мун. — Я нужен своей семье. Так как?
Вместо ответа Терри только стискивает рукой плечо Муна. Затем он наклоняется к его самому уху, шепчет:
— Надо найти радиопередатчик. Подать сигнал — единственный способ унести отсюда ноги.
— Предпочтительно, — говорит Мун, — не отделенными от туловища.
И Терри пополз в темноту, где гуляла смерть. Из тени в тень, от края воронки к затененной ложбинке вблизи обугленного ствола дерева. Радио, радио, звучала в голове детская песенка, кому нужно радио?
Топорнику. Он вспоминает огромного негра-гитариста, вечно напевающего мелодии Дж. Хендрикса. Топорник, он ведь наш радист. Находит его — вернее, то, что от него осталось — грудью навалившегося на передатчик, будто он пытался передать сигнал бедствия, когда смертоносная очередь разрезала его пополам.
Терри освобождает передатчик из его судорожно стиснутых рук и видит краем глаза вспышку, слышит знакомое та-та-таавтомата чарли, а затем резкую, тошнотворную боль в боку.
Хватая воздух разинутым ртом, как выброшенная на берег рыба, он перекатился с живота на спину и обратно, потом помчался в темноту, спотыкаясь и падая, пока не оказался на дне большой воронки. Дыхание давалось с трудом, его бросало то в жар, то в холод, он всем телом ощущал лихорадочное биение пульса.
Съежившись в позе зародыша в утробе матери, он не сводил глаз с края воронки, ожидая неизбежного. Ожидая появления чарли.
Москиты облепили его и пили его живую кровь, мухи лезли в глаза, в уши, ползали по лицу, присасываясь к каплям соленого пота на лбу. Он не смел пошевелиться, чтобы прогнать их. Не смел.
Пока три темных силуэта не появились у края воронки, довольно далеко, заметили его и стали спускаться, приближаясь. Сорвав зубами чеку, Терри бросил гранату, вскрикнув от боли, которой стоило ему это усилие, слыша — а может только воображая, что слышит, — треск их автоматов. А потом мир вокруг него стал ослепительно белым и земля, осатаневшая от этого бесконечного надругательства над ней, осыпала его ошметками того, что осталось от трех чарли.
Долго он лежит так, весь в поту от страха, прислушиваясь к стрекотанию и стонам ночи. Нет, думает он, все выходит не так, как хотелось бы. Не так, как я рассчитывал. Мне хотелось власти над собой, над людьми. Власти в чем? Только в смерти?
Нет, должно быть что-то еще.
И он думает о своем брате Крисе, который улетел из Америки, от угрозы призыва на службу, от выполнения своего долга. Улетел во Францию, где солнце теперь ласкает его бронзовую кожу. Сейчас он где-нибудь на пляже. На заднем плане — белые виллы какого-нибудь Лазурного берега, у ног плещется кобальтовая волна Средиземного моря, и какая-нибудь француженка стоит рядом с ним на коленях, ублажает его, натирая его тело ореховым маслом. В то время как он, Терри Мясник, лежит здесь в этой вонючей грязи, истекая кровью, умирая от страха. Разве это справедливо? Разве это правильно? Быть так далеко от Франции, так далеко от дома? Как он ненавидит своего брата Криса, и как он ему завидует! Он всегда завидовал той простой радости, которую Крис мог находить в компании девушек, в скучной школьной жизни, которую Терри всегда презирал. И это презрение отбросило Терри от водоворота настоящей жизни, низвело его до роли стороннего наблюдателя, эдакого Олимпийского бога.
И вот теперь он истекает кровью в этой вонючей воронке, а Крис, этот трус, презревший и долг перед страной, и ответственность перед семьей, впитывает в себя солнце и дышит любовью. Как бы Терри хотел сейчас очутиться на его месте!
Во рту горький привкус. Волна омерзения к самому себе накатила и отхлынула. Гораздо лучше, решает он, умереть в самом деле, чем лежать, умирая от страха. Он включает передатчик и взывает о помощи.
— Нэнтакет, Нэнтакет, я — Пекод![9] Мы попали в передрягу! Понесли тяжелые потери! Вызвольте нас отсюда к чертовой матери! — и кашляет с кровью, хотя и знает, что этот кашель услышат чарли. Ну и черт с ними, пусть слышат! Отвращение, которое он сейчас испытывает к чувству страха, пересиливает всякий страх.
Давно в стране?
Это зависит от того, чем измерять время.
Так ответил на его вопрос Вергилий. И теперь Терри в самом деле понял, что тот имел в виду. Понял, в полной мере, когда полз назад, к Муну, — медленно, мучительно, под покровом ночи, стонущей от москитов, огромных, как пиявки. Всем хочется его крови, а у него ее и так мало — каплю за каплей он ее теряет в этой зловонной земле.
Где-то там, в звенящей тьме, притаился чарли, терпеливый, как Будда, злобный, как аспид. Но это не пугает теперь Терри. Он просто знает, что чарли там, как непременная часть пейзажа, — как вот те обугленные деревья, как эта искорёженная земля. От чарли не уйдешь, и Терри понимает, что если вертушка не прилетит за ним с Муном через ближайшие пять минут, им крышка прямо сейчас или, что еще хуже, они будут долго умирать в клетке у чарли, — за рекой Стикс, в самом пекле ада.
Он находит Муна, тащит его на себе через грязь, боль искрит где-то за глазными яблоками, в самом мозгу. Глаза Муна закрыты, но у Терри не хватает энергии даже проверить, жив ли он еще.
Он прислушивается к ночи, к стрекотанию насекомых, к брачным песням древесных лягушек, стараясь уловить за ними какой-нибудь знак, что чарли приближаются к ним. Терри еще не готов встретиться с чарли, но он не готов и к смерти.
Открывает глаза, зовет:
— Мун, ты меня слышишь? Мун? — Слабый бриз доносит до них запах гниющих растений, разлагающихся человеческих тел. Эдак его заживо съедят эти паразиты. — Очнись, Мун.
Мун открывает глаза, шевелится.
— Это ты, Мясник? — спрашивает он. — Или это Равана? — Голос у него хриплый и какой-то шершавый.
— Я связался с вертолетом по радио. Скоро нас отсюда вызволят.
— Нет, это Мясник, — говорит Мун со вздохом. — Значит, я еще живой. — Он вскрикивает, потому что Терри потрогал его рану.
— Извини, приятель, — говорит Терри. — Но надо было проверить. Кровотечение, вроде, прекратилось. — Во всяком случае, на время, добавляет он про себя. Где эта чертова вертушка?
— Я слышал взрыв, — шепчет Мун. — Или это мне приснилось?
— Это я отправил чарли в страну вечного сна, — отвечает Терри.
— Как?
— С гранатой в штанах.
— Он здесь был не один, Мясник, — говорит Мун. — Я чую их носом.
— Мы отсюда скоро смотаемся, — опасливо озираясь, говорит Терри. — И зачешись они здесь все!
— А если вертушка не прилетит?
— Как так не прилетит? Она уже на подходе.
Равана тоже на подходе. Интересно, кто доберется до нас первым?
— Равана? Кто такой этот Равана?
Мун поворачивается к Терри.
— Я исповедую Теравадан-Буддизм, Мясник. — Терри ясно видит боль, написанную на его лице. — Равана это главный демон в нашей религии.
— И велико ли могущество этого вашего дьявола?
— Весьма велико, — серьезно ответил Мун. — Он может даже самого Будду оторвать от медитации.
— Ну тогда, если он нацелился на нас, — сказал Терри, — надеюсь, что вертушка прибудет сюда первой.
— Но может и опоздать. Мясник, — сказал Мун. — На этот случай нам надо сделать приготовления.
Терри знаком призвал его к молчанию. Он услыхал что-то — но что? Крадущиеся шаги, короткую передышку в брачном танце древесной лягушки? Или и то, и другое вместе? Трудно сказать, потому что нельзя в такие минуты доверять своим органам чувств. Физическая боль, как и паника, может искажать реальность, отвлекать ваше внимание от одного, подавлять другое. Это опасное состояние в любое время, а в боевой обстановке — смертельное.
Терри проверил свой АК-47, вставил новый магазин. Жаль, что он лишен мобильности. Это создает ощущение бессилия, уязвимости. И, конечно, он не хочет стрелять без особой необходимости: это выдаст их местонахождение.
