Кабинет доктора Ленга - Чайлд Линкольн
Манк медленно поднялся, взял факел со стены и покатил обратно пустую тачку – скрип, скрип, скрип – через лабиринт тоннелей, к операционной, готовясь забрать следующий сверток: он прекрасно знал, что долго ждать не придется.
35
Девятилетняя Констанс сидела на подоконнике своей спальни на втором этаже и смотрела в высокое окно. Для живших здесь людей, таких как кухарка миссис Пейлгуд или учитель мистер Мозли, это был «дом», а для Констанс – дворец.
Но дворец не место для девочки вроде нее. Она помнила время, когда папа и мама еще были живы, когда у них была еда и тепло от плиты, а в их маленькой, меньше этой комнаты, квартире пахло вареной капустой и папа, чумазый после работы в порту, терпеливо показывал им карточные фокусы, учил языку глухонемых и чревовещанию. То была маленькая, скромная квартира. Дворцы Констанс видела в книжке со сказками, которую читал им папа: заляпанной, с оторванной обложкой, но полной волшебства. Она помнила каждую страницу. На тридцать седьмой был нарисован белый замок на холме, он сверкал, как бриллиант, над крышей развевались знамена. На сорок четвертой был рыцарь верхом на коне, а на семьдесят второй – страшная старая ведьма, задумавшая сварить и съесть Гензеля и Гретель.
Потом папа умер, и им пришлось переехать. Новое жилье было тесным, темным и очень холодным, и один человек забрал книжку, вырвал страницы и сжег их в плите. А Констанс смотрела, как они сгорают, одна за другой. Потом мама утонула, и Мэри отвела ее и Джо в пыльную каморку под лестницей, по которой поднимались и спускались шатающиеся мужчины и крикливые женщины и бегали крысы. Днем Мэри уходила, а они с Джо прятались, пока сестра не возвращалась вечером, принося немного еды.
Но даже это длилось недолго. Мэри забрали, Джо пропал, и Констанс осталась одна. Ее сердце испуганно билось в маленькой груди, она рылась в отбросах, пытаясь отыскать то, что можно съесть или надеть, терпеливо снося тычки, проклятия и ругань, сыпавшиеся, когда она старалась поскорей убраться с дороги: «оборванка», «помоечница», «проклятая мелкая бродяжка».
«Лучше бы ты бросилась в реку, как твоя мамаша, и избавила мир от лишнего рта», – сказала ей однажды беззубая женщина с мерзкой ухмылкой.
Но мама прыгнула в реку не нарочно. Это ужасное вранье. Констанс не поняла, зачем беззубая женщина так сказала.
Мэри увели в большое кирпичное здание и заперли там. Но Констанс все равно видела сестру каждый вечер и получала от нее немного еды и слова утешения. По ночам, когда живот сводило от голода так, что Констанс не могла уснуть, а скользкие кирпичи в ее укромном уголке не хотели давать тепла, она вылезала на улицу и пробиралась к темному пирсу, куда однажды подняли сеть с попавшей туда мамой, совсем мокрой – с одежды капала вода, волосы облепили лицо, словно черные водоросли. Констанс стояла там и пыталась понять, почему Бог оставил ее в этом месте и что она должна сделать, чтобы все исправить…
А потом произошло это. Сидя на подоконнике, она в который уже раз удивленно разглядывала свою комнату: кружева над кроватью настоящей принцессы с горой подушек, выстроенные на полке игрушки, цветы на окне, музыкальная шкатулка на столике. Еще здесь было много еды: жареная курица с яблоками, сосиски с картошкой, сочные, толстые куски вареной ветчины, мягкий теплый хлеб с тающим сливочным маслом, мороженое, пирожки, вишня в сахаре и шоколадки.
Но лучше всего было снова увидеть Джо. Вот только Джо был недоволен. Он не верил, что эта добрая женщина – его настоящая тетя. Слишком уж все выходило хорошо, чтобы быть правдой. Он боялся, как бы не случилось чего-нибудь плохого. Слушая его, Констанс и сама задумалась: не откармливают ли их, чтобы потом сварить и съесть, как Гензеля с Гретель?
Хотя что плохого с ними может случиться? Женщина и правда похожа на герцогиню, а это ведь почти принцесса, и потом, она такая добрая. Герцогиня откуда-то знала прозвище Констанс и звала ее Белкой. Белка! Такое прозвище дал ей папа, он объяснил, что это слово подходит для кого-нибудь маленького, красивого и хитрого. Герцогиня хотела, чтобы Констанс и Джо называли ее тетей. Джо упрямился, а Констанс попробовала. Она старалась быть хорошей девочкой, заслуживающей все это, пусть и была на самом деле всего лишь неблагодарной, грязной, ни на что не годной оборвашкой.
Вспомнилось, как тетя Ливия схватила ее, уложила в карету и накрыла плотным бобровым пледом. Это была настоящая карета с мягкими сиденьями, фонарями, лошадью и кучером. На мгновение она испугалась, что ее увезут в плохое место… и что она в последний раз ощущает тепло перед ужасной неизвестностью.
Но прошло уже два дня. Она приехала в этот дом и встретилась с Джо. Ничего плохого здесь не было. Зато были игрушки, и книжки, и горячие ванны, и огромные порции на завтрак, обед и ужин. Все, что пообещала герцогиня – тетя Ливия – на той заснеженной улице возле работного дома, оказалось правдой. Ей тепло и уютно, и Джо тоже здесь, у него своя комната за их общей ванной, которую учитель мистер Мозли называет «Джек и Джилл»[67]. Джо не хотел рассказывать, как ему жилось на острове Блэквелла, но Констанс понимала, что это, наверное, было ужасно, потому что он изменился. Правда, иногда снова появлялся прежний Джо, смеющийся, поддразнивающий ее, со своими карточными фокусами и розыгрышами в духе воров-карманников.
Белка не знала, сможет ли когда-нибудь почувствовать себя здесь как дома. Комната была такой большой и теплой, а покрывало на постели – таким мягким, что девочка не решалась заснуть, боясь, что может провалиться сквозь кровать и очнуться на улице, на холодных, мокрых камнях, и окажется, что все это ей приснилось. Она старалась ходить как можно тише, ничего не ломать и говорить, только когда к ней обращаются, – одним словом, быть хорошей девочкой, насколько это возможно для оборвашки, чтобы никогда, ни за что не вернуться в то ужасное место.
Опасаясь спугнуть сидевшую на подоконнике девочку, «тетя Ливия», герцогиня Иглабронз, неподвижно стояла на ковре коридора, глядя сквозь приоткрытую дверь спальни. Она поняла, что очарована, даже одержима этим ребенком. Чувства, которые испытывала Констанс, глядя на маленькую себя или называя ее давно забытым прозвищем, когда-то принадлежавшим ей самой, были слишком необычными и невыразимыми. Как можно их осмыслить при отсутствии аналогов и прецедентов? Она вспомнила, как Лавкрафт описывал ощущения от встречи с чем-то по-настоящему уникальным: «острые и сложные»[68]. Это описание всегда казалось ей недостаточным. Но сейчас, при встрече с самой собой, встрече, которую определенно можно было назвать уникальной, она не могла придумать ничего лучше. Наблюдать за тем, как ее маленькая ипостась проводит день – сидит на подоконнике, погруженная в раздумья, возится с новыми игрушками, шепчется с братом Джо, уплетает обед, молится перед сном, – это были переживания, не облекаемые в слова.
Вместо них в голову приходило нечто совершенно нежелательное: внезапный поток мрачных воспоминаний, когда-то безжалостно запертых в глубине сознания, а теперь поднявшихся на поверхность с такой мощью, что сопротивляться им было невозможно. Речь шла в особенности о трех самых мучительных, ужасных днях – эти даты навечно отпечатались в ее памяти.
Доктор Енох Ленг, 19 июня 1881 года: «Идем, дитя, эта Миссия – неподходящее место для такой юной сиротки, как ты. Я врач. Давай я отвезу тебя туда, где о тебе будут заботиться и вылечат твои болезни. Я понимаю, что тебе страшно. Но прошу тебя, не беспокойся. Не нужно противиться, честное слово…»
Ленг, 13 октября 1935 года: «Дитя мое, ну конечно же, это совсем другое! Ну да, после первой инъекции можно ожидать некоторой вялости. Мое усовершенствованное средство имеет, помимо всего прочего, признаки синтетических опиатов, но ты сама увидишь, что, хотя формула совершенно иная, а изготавливать его намного проще, пользы ровно столько же…»
