Лайонел Дэвидсон - Ночь святого Вацлава
– Что случилось? В чем дело, товарищ? – спросил я.
– В меня выстрелили! – крикнул он. – В меня действительно по-настоящему стреляли!
– Дайте-ка взглянуть. Разрешите, товарищ.
Он тихо шипел, прижимая руку к груди, как единственного ребенка. Пятнышко от сигареты белело прямо под номерком.
– А-а, да это просто ожог. Кто-то, наверно, случайно обжег вас сигаретой. Мы сейчас вас вылечим. У меня есть отличный лосьон. Все будет в порядке, – быстро сказал я, стягивая с него номерок и бросая его в траву. Я налил немного крема на свой платок, потыкал им в его запястье и потом отдал ему мой номерок – все это очень быстро, с шутками и прибаутками, пока он еще не привел в порядок свои испуганные мыслишки.
– Ну вот. Теперь все хорошо, товарищ. Крошечный ожог, ничего особенного. Через минуту вы уже ничего не будете чувствовать.
– Зато я сейчас все хорошо чувствую! – свирепо прорычал он.
– Очень извиняюсь, товарищ. Я и сам не заметил, как это вышло.
– Я думал, в меня выстрелили! Я так крепко заснул! Посмотрите, что вы наделали! – пробурчал он, очень мрачно глядя на меня. Мне показалось бестактным предлагать ему сигарету. И потому, снова извинившись, я взял свои вещички и отчалил вместе с его номерком.
Я шел к загончику очень осторожно, высматривая Власту. Она лежала в той же позе, опершись на руку. Интересно, этот мужчина ее отец? Он был как раз соответствующих габаритов.
У загончика стояла очередь, и бойкая старуха-гардеробщица торопилась обслужить посетителей. Она выхватила у меня номерок, и я стал с интересом ждать, что же за костюм она мне принесет. Наконец она вернулась, как-то странно улыбаясь.
– Хорошо погуляли?
– Очень хорошо, спасибо.
– Погодку вы нам привезли, как на заказ, – сказала она, плюхая корзинку на прилавок.
– Да уж! – ответил я, соображая, что это должно значить. И вдруг увидел содержимое корзинки и почувствовал, как у меня загудело в пятках.
– Я что-то перепутала? Девять три восемь, – затрещала она, хватая корзинку и сверяясь с номера ком.
– Нет, нет, никакой ошибки, – ответил я, взял корзинку и в трансе пошел прочь.
– Погодите. Тут еще ваша шляпа. Я ее повесила отдельно, – говорила она, неся какую-то странную штуку. – Ведь жалко ее мять, верно?
Это была маленькая, кривенькая фиговина, вроде шутовского колпака. С огромным павлиньим дером, свешивающимся с одного боку. Она водрузила ее мне на голову, а я бескровными губами пробормотал «спасибо» и поплелся к кабинкам. «В конечном итоге, сторож был бы доволен, – подумал я. – Вот я и раздобыл национальный костюм…»
3
Я вылезал из трамвая, как инвалид, в этих гигантских сапогах выше колен. Каждый из них весил не меньше тонны. На мне были широченные шаровары, вышитая рубаха и красненькая жилетка с медными пуговицами и огромным цветком. Все это дикое убранство я напялил на себя в бешеной спешке, боясь, как бы владелец не заявил на него свои права. Я не знал, правильно ли я понимаю назначение каждой вещи, но вроде бы все надел как надо. В трамвае мне нежно улыбались. Одна женщина далее встала, уступая мне место.
Я неуклюже шел по набережной, каменея от ужаса при мысли, что же будет, если я наткнусь на «свою делегацию». К счастью, уже наступали сумерки.
В любом случае, все шло как по расписанию. Было без четверти семь. Освещенные прожекторами дворцы на том берегу реки, в Граде, дрожали в ранних сумерках. Под липами слышалось шарканье сотен ног, гудение голосов. Лампочки в ветвях окружал зеленоватый ореол. Пока я шел по мосту вдруг врубились громкоговорители, и над искрящейся, быстрой Влтавой полилась протяжная и торжественная мелодия – «Моя родина» Сметаны.
Народу на Малой Стране была уймища. Я стал слоняться по ней из конца в конец. Купол Святого Микулаша (это название вдруг чудом возникло из детских воспоминаний) плыл в море иллюминации – будто пытался сняться с веками его державшего, а теперь опостылевшего якоря. Наконец я подвалил к Туновской и убедился, что они по-прежнему тут, по паре на каждом углу, – эти безмолвные церберы. Я медленно подобрался поближе. С Туновской вроде бы никто не выходил и никто туда не входил. Там, в тупике, маячил один-единственный огонек. Здания были погружены во мрак.
Через полчаса с Туновской на велосипеде выехал человек с голой шеей. Его остановили и проверили документы. Через десять минут он въехал обратно. И его снова остановили и подвергли проверке.
Сердце у меня ушло в пятки. Затея казалась абсолютно безнадежной.
Я стоял, переминался с ноги на ногу и лихорадочно думал, что же мне, черт побери, делать. Мозг работал четко.
Тут один из эсэнбешников подошел ко мне.
– Вы кого-то ждете?
Губы у меня склеились – не разлепишь.
– Да, приятелей, – промямлил я.
– Откуда вы?
– Я из Банской Быстрицы. – Так значилось в бумагах, найденных в кармане жилетки.
– Ваши документы.
Я протянул ему документы.
Эсэнбешник просмотрел их и отдал мне. И кивнул не очень дружелюбно, внимательно взглянув на меня. Потом вернулся на свой пост.
Я постоял еще немножко, трясясь от страха и в то же время боясь ретироваться слишком поспешно – чтобы не привлечь внимание. Выждал, пока часы не пробьют восемь, а потом рванул через площадь, мечтая как можно быстрее смыться из этого чертова местечка.
Что теперь делать – я не знал. Понимал только, что нужно держаться как можно дальше от национальных костюмов и от полиции. Тот деревенский парень со своими дружками вполне мог меня разыскать. Я шел без всякой цели, пока не попал на Уезд. Туда, где находился офис Свободы. Мне помнилось, что где-то поблизости есть погребок, и, узнав его по мерцающим огонькам, я спустился туда в такой тревоге, что даже забыл про свои гудящие подошвы. Посетителей там не было. Пожилая барменша налила мне рюмку сливянки, я ее опрокинул одним махом, попросил еще и пошел к столику. Когда я сел, ко мне подошел хозяин.
– Ну что, земляк, – начал он панибратским тоном, – славный выдался денек, верно?
– Да, очень даже.
– Вы его не скоро забудете.
– Это точно, не скоро! – искренне отозвался я.
– Улизнули от дружков, чтобы пропустить рюмашечку?
– Угадали.
Он вытер столик и уселся рядом.
– Вы в котором часу снимаетесь?
– Снимаюсь? – спросил я и тут же понял, о чем он говорит. Земляки приехали – земляки должны уехать. В поездах, груженных земляками. Завтра в целой Праге не сыщешь человека в национальном костюме. Кроме одного-единственного болвана.
– Ведь вы все сегодня разъезжаетесь, так ведь?
– Да, скоро уже поедем.
– Вы, наверно, много километров сделали. Уж очень у вас измученный вид.
– Да, закажу-ка я, пожалуй, еще рюмочку, – уныло ответил я.
Он пошел наливать, а я сидел, набычившись, в своих сапожищах и жилетке и не видел никакого просвета. Я не смогу еще одну ночь бегать взад-вперед по переулкам. И уж конечно, не смогу завтра появиться в таком виде на улице… Мне нужно какое-то укрытие. Нужно найти место, где бы я мог поесть и передохнуть. Нужен друг…
Думаю, эта идея возникла у меня еще тогда, когда я увидел ее – свою последнюю отчаянную надежду. Я проверил карман – там ли еще мой бумажник. Записная книжка была на месте, а в ней записан ее телефон. Хозяин принес сливянку, я выпил ее залпом и вышел.
Неподалеку я увидел телефонную будку, вошел в нее и набрал номер. «Интересно, дома ли ее отец», – подумал я. Я решил, если ответит мужской голос – тут же брошу трубку. И стал ждать с бьющимся сердцем.
Но мужской голос не ответил. Вообще никто не ответил. Телефон трезвонил минуты три. Повесив трубку, я вышел на улицу и стоял в темноте, испытывая отчаяние, острое до дурноты, пытаясь сообразить, что же будет дальше. Я больше не могу болтаться по улицам, не могу оставаться в Праге. Скоро я останусь единственным крестьянином во всем городе. Может, мне стоит отправиться в Баррандов, пока это еще возможно, и дожидаться ее там?
И я действительно пошел туда, придерживаясь темной стороны улицы и неся в руках свою шляпу с пером.
Когда я подошел к сверкающим во мраке террасам, время близилось к половине десятого. Там вовсю танцевали, на ярусах кружились пары. А через дорогу, примерно в двухстах ярдах от меня, стояла деревянная скамейка, на которой мы с ней в тот раз сидели, и прямо возле нее – телефонная будка. Я вошел в нее и снова позвонил. Ответа по-прежнему не было.
Тогда я, прячась за кустами, направился к ее дому. Боковая дорожка тонула в смолистой мгле. В доме было темно. Я простоял несколько минут на углу, у всех на виду, и вдруг подумал, что, возможно, за Властей установлена слежка – если, скажем, им стало известно, что я с ней гулял и провел у нее ночь. Ведь это единственный человек, с которым у меня был контакт. В общем, лучше всего спрятаться в кустах.
Возле телефонной будки были густые заросли. Я заполз в них, сел на землю и стал ждать. С танцплощадки вышло несколько человек. На скамеечку то и дело присаживались парочки. Потом, когда пейзаж снова становился безлюдным, я высовывал нос из кустов.
