Владимир Орешкин - Перпендикулярный мир

— Да, — согласилась Маша.

— И не может жить вместе… — продолжал старик. — Поэтому-то чудес и не бывает… Поскольку всегда получается конфликт одной власти с другой. А побеждает, как известно, сильнейший. Но тогда чудо сильнейшего становится обыденностью. Никто его за чудо уже не считает… К сожалению, такая война неизбежна. Вы принуждаете нас к защите.

— То есть, если мы не уйдем сегодня от вас, — вы объявляете нам войну? — спросил Маша.

— Нет… Мы вынуждены будем защищаться, — согласился мудрец. — Вас всего двое.

— Но почему тогда вы отпускаете нас? А не хотите воевать сразу?

— Возможно, это ошибка… Но мы бы хотели, чтобы вы ушли от нас с миром, — а нашу ошибку исправляли бы другие.

— То есть, вы считаете, наше приключение продлится недолго? — спросила Маша.

— Да, — кивнул мудрец. — Если вы не вернетесь туда, откуда его начали… Иначе я не дам за ваши жизни и ломаного гроша.

Так что Маше и Ивану достался микроавтобус и полная свобода выбирать маршрут дальнейшего движения.

Их сумки, с которыми они ехали в поезде, аккуратно стояли в проходе. Маша могла бы, наконец-то переодеться, раз власть нашла на власть, и смирять себя не было больше нужды, — но она все-равно осталась в своем деревенском платье и в своем деревенском платке, который скрывал ее волосы и уши.

— До Казани далеко? — спросил Иван водителя.

— Если по прямой, — то будет километров триста — триста пятьдесят.

— Часов за пять доберемся? — спросил Иван.

— Нет, — сказал водитель. — Я туда не поеду, там ханство. В момент без головы останешься… Я только до Усы, — а дальше, как знаете.

— Это, где ярмарка?

Водитель кивнул.

— А до Казани никак нельзя? — снова спросил Иван. — За бабки?

Водитель отрицательно покачал головой.

Видно, ханства они боялись побольше, чем их с Машкой.

Тут она, до этого все время о чем-то размышлявшая, что-то там в себе пытавшаяся почувствовать, сказала:

— Я хочу, чтобы меня продали.

Иван так и оторопел.

— А я не хочу… Тебе-то зачем нужно? Испытать это унижение, когда с тобой обращаются, как с животным?.. Будут смотреть тебе зубы, целые ли, щипать за бока, а потом определят в какой-нибудь гарем… Я на это не согласен. Да ни один нормальный человек на такое не согласится.

— Тебя не будут продавать, только меня, — упрямо сказала Маша.

— А потом ты замочишь своего нового хозяина. Этим все закончится… Если он тебя чем-нибудь обидит… Но на то и покупают рабынь, чтобы их обижать, — как ты не понимаешь.

— Пусть так, — сказала Маша, — я хочу это выдержать.

— Зачем? — опять не понял Иван. — Чтобы злее быть?..

— Не знаю, — сказала Маша, и опять принялась думать. Когда она начинала думать, как заметил уже Иван, это ничем хорошим не заканчивалось. — Может быть, я хочу все потерять, чтобы у меня ничего не осталось.

— Ты этого не сможешь сделать, я тебе обещаю, — сказал Иван. — У меня, когда ничего не осталось, — была квартира, и туда я мог вернуться, в любой момент, закрыться там, и не подходить к телефону, ходить по комнатам с пылесосом, и пылесосить… Он так гудел, ты не представляешь, так уютно гудел, словно мурлыкал кот… Даже, если бы она сгорела, она все равно бы осталась. Потому что, внутри себя, ты всегда состоишь из частей, — в которых заключено то, из чего ты состоишь… Но что заключено в этих частях, ты можешь не знать. Только когда что-то пропадает, ты понимаешь, что лишился своей части, — когда, например, взрываются папа с мамой, тогда понимаешь, что это была твоя часть, и ее больше не будет… Но все равно она есть, все равно ее нельзя лишиться. Потому что она была… Do you understand me?

— Ванечка, я хочу, чтобы меня продали. Не знаю, почему.

— Старик был прав: тебе действительно не хватает адреналина… Тогда это низменная эгоистическая потребность. В тебе это есть, я знаю: думать только о себе…

Грузовые машины впереди, битком набитые живым товаром, тронулись, — следом за ними двинулся с места их микроавтобус.

Дорога лежала через село, — они поехали по его длинной, километра в полтора, улице, мимо крашеных зеленой краской заборов, за которыми все росло и плодоносило, и виднелись в этом роскошестве утопающие в зелени жестяные и шиферные крыши. Там мычали коровы и блеяли козы, там кричали петухи и кудахтали куры, оттуда лаяли собаки, и оттуда доносились заманчивые запахи грядущего завтрака, там все уже проснулись, но еще не умылись и ходили сонные, — но скоро уже должны были умыться и сесть за стол. Там точили ножи, и смотрели на просвет в автоматные начищенные стволы, по которым разгоняется пуля, перед тем, как навсегда покинуть свою альма матер…

На душе у Ивана было как-то грустно, — несмотря на то, что причин для печали у него никаких не было.

Скорость, — одна из волшебниц этого мира, — уже отделила их от остального человечества. По крайней мере, от этого утопающего в зелени селения. Оно, словно бы, стало меньше принадлежать реальности, чем пять минут назад.

Легкая пыль поднималась из-под задних колес шедшего впереди грузовика. Брезентовый зад кузова был откинут, на лавочках у борта сидели два серьезных охранника, и поглядывали через эту пыль, сквозь лобовое стекло автобуса, на Машу… На нее всегда и везде смотрели мужчины, — в этом не было ничего удивительного.

Но как-то грустно было на душе у Ивана.

— Наш дом, — сказал Иван, провожая глазами очередной зеленый забор.

Передний грузовик проехал, и на дорогу, с обочины, выскочила девочка, прямо под колеса их автобуса. Водитель резко затормозил, так что машина остановилась всего в нескольких сантиметрах от Розы, которая, как ни в чем не бывало, улыбнулась всем сидевшим внутри.

— Ну, ты, дура, ты соображаешь, что делаешь… — начал было водитель, высунувшись наружу.

Но та, не обратив на ругань внимания, обошла автобус и открыла его боковую дверь.

— До свидания, тетя, — сказала она Маше. — Я хочу стать такой же, как вы… Вы мне очень понравились.

Ивану же она протянула привычную торбочку, где под неновым цветастым платком угадывалась деревянная мисочка, должно быть, с традиционной клубникой, — и куклу.

Это была небольшая дешевая пластмассовая кукла, наряженная в черную юбку и белую кофточку, у которой один рукавчик порвался. Глаза у куклы были подкрашены черным карандашом. И все, больше ничего в ней не было особенного.

— Это тебе, — сказала Роза.

И вдруг оказалось, что в машине в этот момент главным стал Иван. Его значение вдруг стало превосходить значение Маши, и тем более — водителя.

— Ты еще приедешь к нам? — спросила его Роза. — Приезжай, я буду ждать.

Когда-то это было шоссе, — но с тех пор, наверное, прошел не один год. Вернее, с тех пор, как его последний раз ремонтировали. Так что их небольшой караван добрался до Усы со скрипом, — в прямом и переносном смысле этого слова.

На окраине деревни их поджидало два танка, в качестве почетного сопровождения. Один из них возглавил колонну, второй — занял позицию сзади.

Это были замечательные грозные боевые машины. На башне переднего было выведено красным: Гафар!.. На заднем, на том же месте, и тоже красным, не очень миролюбивое: Не уверен — не обгоняй!!!

Еще на них было много картинок. Иван, со скуки поглядывавший на тот, что плелся у них в хвосте, одних черепов с костями насчитал три штуки. Вообще, танки эти напоминали общественный забор, на котором каждый, кто хочет, может оставить память о себе.

Но палить во все стороны они, должно быть, умели, потому что колонна передвигалась среди ухабов из бывшего асфальта, и колдобин, вполне мирно, никто на нее не нападал, даже незаметно было, чтобы перепуганный враг собирался это сделать.

По шоссе, из-за его несовершенства, приходилось передвигаться неровным зигзагом, от одной обочины, до другой, — водители изо-всех сил старались, выбирали местечки поравней. Но таких было немного.

То и дело в кюветах попадались сгоревшие или проржавевшие до основания остовы машин, гнутые железки, бочки, деревянные пустые ящики, разорванные мешки и пожелтевшие от капризов погоды бумажки, которые беспризорно мотались под ветром, куда тот хотел.

Танк, замыкавший колонну, нещадно ревел в ушах двигателем и грохотал несмазанными гусеницами.

Люк на его башне был открыт, и на нем, свесив ноги внутрь, сидел танкист с измазанным соляркой лицом. На груди у него болтался бинокль, он время от времени подносил его к глазам, пытался что-то такое в нем разглядеть, — хотя трясло, и картинка, скорее всего, у него перед глазами металась со стороны в сторону.

Но бдительность… Прежде всего.

— Хорошо у вас, — сказал Иван водителю. — Ягоды, грибы, парное молоко.

— Ты же его не любишь, — сказала Маша.

— Какая разница… Я бы приехал к вам следующим летом отдохнуть. Вы как, дачников принимаете?