Кристофер Эйтс - Черный мел
Домой он возвращался живописной дорогой вдоль реки, мимо эллингов и лодочных сараев, и думал о предстоящих испытаниях других. Что таится в каждой корзине? Это оставалось тайной для всех. Страх неизвестности во многом определял притягательную силу Игры. Но, конечно, если бы кто-то заранее узнал, что его ждет, игра пошла бы немного быстрее. Особенно Эмилия… если бы Эмилия… Чад почувствовал себя виноватым и решительно прогнал из головы такие мысли. Он стал наблюдать за лодкой-восьмеркой на реке: пары весел слаженно опускались в воду, над водой поднимался пар от дыхания гребцов.
Но мысли об Эмилии не уходили. Чад прекрасно понимал: знай Эмилия о задании для нее, она тут же бросила бы Игру. Если кто-то честно предупредит ее, то совершит добрый поступок. Для нее гораздо лучше знать все заранее, чем столкнуться с заданием, выполнить которое она просто не сможет. Он прикидывает умный ход — почему же он чувствует себя таким виноватым?
Но сначала нужно пережить пятницу. Обо всем остальном он будет беспокоиться потом.
Он вернулся в свое общежитие на том берегу и застал на кухне Митци, она сидела на высоком барном табурете, закинув ногу на ногу. Часы показывали почти пять часов, а она ела кукурузные хлопья с медом из большой миски на коленях. На ней были красные махровые шорты и серая футболка с эмблемой колледжа «Нотр-Дам», за него играл в футбол ее брат. Каким-то образом, несмотря на английскую погоду, ей удавалось сохранять ровный загар — ноги ее имели цвет крепкого чая. К такому чаю Чад пытался себя приучить.
Увидев Чада, Митци очень оживилась и сообщила: представитель ректората только что звонил ей насчет пятницы и попросил передать, что он обо всем договорился, еще спросила:
— Ну, таинственный ты наш, а меня пригласишь послушать?
— Конечно, — ответил Чад, с трудом удержавшись от напоминания: она, так или иначе, должна быть на приеме у ректора.
— Чад, я в восторге! Жду не дождусь пятницы… И знаешь, я так горжусь тобой.
— Спасибо, Митци, — сказал Чад.
Слово «горжусь» в устах Митци показалось ему совершенно неуместным. Но не важно, она все равно милая. Митци в самом деле милая, такая девушка ему понравилась бы. Такая, как она, очень подходит для первой любви.
— А может, когда все закончится, пойдем вместе?.. Конечно, если ты не договорился заранее со своими друзьями-англичанами. Если договорился, я не обижусь… Ты позволишь потом пригласить тебя на ужин? Чад, будем только ты и я. Отметим важное событие. Ну, что скажешь?
— Конечно, Митци, — сказал Чад.
— Будет просто замечательно. — Митци похлопала в ладоши и тоненьким голоском протянула: — Замеча-ательно.
Чад следил, как с ее ложки капает молоко: она поднесла ложку ко рту наподобие микрофона. Капли тонкой струйкой бежали по ее бедру.
XLI(i).В полдень, перед выходом из квартиры, я оставляю Дэ букет гербер и короткую записку. Борода ужасно чешется уже несколько дней. По-моему, пора бриться. И стричься.
Ладно, только между нами, дорогие читатели, вот вам правда. Мне очень хочется хорошо выглядеть ради Дэ. Только, пожалуйста, никому ни слова. Сейчас я не могу ни о чем думать, кроме Дэ. Дэ. Дэ. Дэ.
Щелк-щелк-щелк — и вот уже на полу парикмахерской столько волос, что можно набить большую подушку. Потом борода — сначала щелканье ножниц, потом скрежет бритвы. Так хорошо, как сейчас, я не выглядел уже много лет. Правда, я не очень-то люблю вертеться перед зеркалом и любоваться своим отражением. Возвращаюсь домой и нахожу письмо от Дэ.
XLI(ii).Джолион, спасибо за цветы и очень милую записку. Ты такой славный, и я по-настоящему рада твоему возвращению в мою жизнь. И спасибо, что согласился с моими правилами, то есть, прошу прощения, с ОБЩЕЙ СХЕМОЙ.
Переписываю письмо уже в третий раз. Первые два варианта оказались дурацкими и робкими, ничего не получилось. Сейчас я решила сказать тебе правду, только правду и ничего, кроме правды. Не сомневаюсь, ты гадаешь, почему я оказалась в Нью-Йорке… Делаю глубокий вдох.
Последние четырнадцать лет, иногда целыми днями напролет, я что-то писала. Писала и переписывала, рвала написанное, начинала снова. Мучила себя, мучила окружающих. Четырнадцать долгих, бесплодных лет.
Чем же еще могла я заниматься, если не писать? Я выросла на книгах, Джолион, меня воспитали классики, как Маугли — волки. Учти, я не слишком горюю над своей судьбой сиротки Энни, но считаю нужным кое-что объяснить.
В детстве, лет в двенадцать, я фантазировала, что моя мать — Джейн Остин, а отец — Чарлз Диккенс. Только они были постоянными величинами в моей жизни, только им я дарила свою безусловную любовь. Остин и Диккенс рассказывали мне сказки перед сном, смешили, учили жить. Потом у меня появились три сестры: Анна, Шарлотта и Эмили. Они стали моей семьей, они не были способны ни на какое зло. Я любила их безусловно, как любят близких просто за то, что они — родственники, хотя родственники бывают разные. Я подрастала и начала обзаводиться другими замечательными родственниками — дядями и тетями. Грин, Набоков, Вулф, Апдайк. Каждый приходил ко мне с необыкновенными историями из далеких миров. И они тоже вызвали мою любовь, мое обожание. Таких отличных родственников я выбрала себе сама, а не наоборот. Я читала, читала… и любила.
Наверное, я пишу потому, что хочу заслужить такую же любовь, какую испытывала в детстве: высшую и безусловную преданность к другому человеческому существу. И о чем еще могла бы я писать, как не об Игре? Совсем как ты, Джолион. Что нам еще остается? Я пыталась излагать историю прямо, потом криво, задом наперед и окольными путями. Сначала подражала Диккенсу, потом Джейн Остин. Пробовала подражать Грину и Набокову. Я даже пыталась быть самой собой. Потом попробовала стать тобой. А потом Чадом. Но всякий раз у меня ничего не выходило. А почему? Кажется, дело в том, что я так и не поняла до конца, в чем суть нашей истории. Ведь суть — не в зависти, злобе или презрении. И даже не в ненависти. С самого начала наша история была историей любви. Да, в рассказе об Игре развиваются несколько любовных линий. Безусловно, все мы по-своему любили друг друга. Но центром, сердцевиной всего была история одной любви. Любви Джолиона и Чада. Кстати, ваших отношений я так и не постигла. Я не в силах понять интересной, сложной, плохо изученной, таинственной, невысказанной и ядовитой любви между мужчинами.
Как сильно ошибался Марк! Конечно, тебе было не наплевать на мнение Чада. Тебе было даже слишком не наплевать (извини, Джолион, я приехала сюда, в Нью-Йорк, вовсе не для обвинений тебя).
Итак, я писала, писала и терпела поражение за поражением. И как же я все-таки выживала в те бесплодные года? Начнем так: у меня были мужчины. Мужчины окружали меня всегда. Не художники и не писатели, а банкиры и бизнесмены, бухгалтеры и бармены (кстати, ты заметил, что все они на «б», как бабуины и бегемоты, как буйволы и бараны?). Одного из них я даже любила, он первый и единственный, кто меня бросил. Бухгалтер с душой поэта.
Я отдавалась им — тело в обмен на разум. И они заботились обо мне, следили за мелочами жизни. Я боялась только одного: пустой страницы.
Я писала, писала и терпела поражения. Но не сдавалась. Заводила друзей, вступала в объединения писателей, люди меня любили. Я могла бы писать ерунду для журналов, сочинять детские книжки, слезливые любовные романы. И все равно мои сочинения не были бы кому-то интересны. А почему?
Причин две, одна лежит на поверхности, а вторая в глубине (но если вдуматься, они — две стороны одной медали). Мне немного стыдно признаваться, но поверхностная причина моего упорства заключается вот в чем. Если бы я сдалась, опустила руки, то вышло бы, что Джек прав, значит, тогда Джек победил бы. Я отказывала себе во всем, кроме самой серьезной работы, потому что не могла забыть тот день в пабе и очередное представление Джека. Только для меня это была не просто шутка, играя в «гадалку Сью», Джек (не знаю, нечаянно или нарочно) попал в цель. Его стрела попала мне в сердце.
Я серьезно и откровенно писала, но у меня ничего не получалось. Писала коммерческую чушь и добивалась успеха. Джек, хоть и казался треплом, как-то умел проникать в суть вещей, он обладал интуицией на обнаженные нервы.
А вот и мой обнаженный нерв: причиной, почему я должна была писать серьезно и почему не могла сдаться, служит то, что безусловную любовь можно заслужить только тяжелым творческим трудом. Настоящая любовь к Диккенсу, Остин, Грину — совсем другого сорта, нежели любовь к любому коммерческому писателю. Бестселлеры могут НРАВИТЬСЯ, но их не ЛЮБЯТ, не ОБОЖАЮТ, их не ВПУСКАЮТ в душу. Есть разница между успехом и любовью. Я не переставала писать серьезно вот почему: добиваюсь не просто хороших продаж моих книг. Я хочу, чтобы меня любили, впускали в сердце и душу.
