Джон Бердетт - Крестный отец Катманду

— Фрэнк Чарлз часто приезжал к вам сюда?

— М-м-м… — Голос был тихим, почти неразличимым. — Часто. Ему здесь нравилось. Он даже хотел купить у меня это место. Я ответила «нет». Все равно он бы не ужился рядом с этим поселением. Соседи съели бы его заживо. Он буржуа, понятия не имеет, как обращаться с рабами. Слишком бы с ними любезничал. — Мой помолчала. — Он обычно курил здесь травку, которую я доставала для него в Неваде. Потом становился угрюмым — на него давили его любовные проблемы, — и весь прекрасный вечер шел насмарку. Надо было видеть, как ум этого человека скукоживался и сосредоточивался в яйцах. Фаранг есть фаранг — он принимал их за сердце. — Мой скривилась. — Знаете, я никогда бы не согласилась быть мужчиной. Отсекла бы яйца и превратилась в транссексуала.

— Вы никогда не хотели детей, доктор?

Вместо ответа она поежилась.

— Любимцы умирают. А дети — это геморрой надолго.

Ей не хотелось уходить с балкона и тратить время на разговоры. У меня было такое же чувство. Я пытался представить себя в шкуре Фрэнка Чарлза: какой ему сначала казалось экзотикой сидеть под тропической луной с настоящей китаянкой-убийцей — женщиной, красивой своей строгой красотой, которая говорила по-английски лучше, чем он, и чьи разговоры были умнее, чем его. И к тому же фармацевтом. Как же ему было не захотеть с нею сблизиться? Не в сексуальном смысле. Мой не шутила, заявляя, что ненавидит плотскую любовь. Ему хотелось дружбы, о которой мечтают теперь фаранги, — надежнее, чем семья, и гораздо интереснее в отношениях.

— Он много говорил о своем фильме? — пробормотал я еле слышно, но у Мой оказался хороший слух.

— М-м-м…

— Вы понимаете, доктор, о чем я?

— М-м-м…

— Что он о нем рассказывал?

— Не помню. В основном разговоры сводились к тому, как художнику себя жаль. Говорил, сколько вложил в него денег, сколько потратил усилий. Как отдал всего себя, но не сумел закончить. Хотел мне доказать, что этот фильм не похож на прочую ерунду, что он серьезный, что потребовал от него всех сил и каждая деталь в нем должна быть совершенна.

Мой затянулась сигарой и выдохнула так медленно, что я уже отчаялся получить еще информацию, когда она подала голос:

— Он, кажется, не мог сообразить, как сделать концовку. — Видимо, Мой решила, что сказала слишком много, потому что поднялась и пригласила меня в дом.

Мы пересекли балкон из полированного тикового дерева, и Мой первая переступила порог, чтобы официально приветствовать меня поклоном.

Внутри стоял изящный даосский стол-святилище из черного дерева. Вверх поднимался фимиам и сплетался дымными завитками у двух портретов — из прошлого на нас смотрели мужчина и женщина в одеждах эпохи династии Цинь с заплетенными в косы и откинутыми назад волосами.

Я покосился на Мой.

— Мой прадед с отцовской стороны со своей третьей женой. Если бы не Мао и революция, я бы, наверное, выросла в родовом поместье в Шаньтоу с декоративными садами и павильонами, где мои предки проводили лето. Мне бы с детства перебинтовывали ноги, и я бы пристрастилась к опиуму. — Она подняла на меня глаза. — Тоскую по этому утерянному изяществу. В конце концов, я же люблю опиум и никуда не хожу.

Она вынула изо рта сигару и распрямила спину, словно люди на портретах были для нее реальнее живых и заслуживали большего уважения. А я в это время рассматривал помещение. Было в нем что-то от мужской дисциплинированности, зато нежные цвета отличались утонченностью.

— Что-то я нигде не вижу плюшевого мишки…

Мой задумчиво, словно соглашаясь, кивнула.

— Последние двадцать лет я держала его в шприце.

Она показала мне маленькую, уютную библиотеку и даже пригласила заглянуть в спальню. Меня изумляло такое гостеприимство, и вдруг я ощутил, как в области лба что-то взмыло вверх. Удивленно повернулся к ней.

— А в коле был не коньяк, доктор.

— Разве я сказала «коньяк»? Должно быть, нашло затмение. Не тревожьтесь, вы не пили ничего такого, чего не пила я. — Мой хмыкнула. — К тому же мы не женаты, следовательно, убивать вас нет необходимости.

— Могу я хотя бы узнать, что это было?

— Нет. Состав слишком редкий и стимулирующий, а название вам ни о чем не скажет.

— И каково его действие?

— Решит для вас дело. Разве вы не этого хотите?

Я не знал, в чем причина, почему не могу сосредоточиться: то ли потому, что началось действие наркотика, то ли оттого, что я испугался, что он начал действовать на меня.

— Давайте выйдем на балкон.

Как только мы оказались на улице, я со вздохом опустился в плетеное кресло и поддался очарованию луны. Теперь я понял, в каком настроении была Мой, когда я появился в ее доме.

— Когда я к вам приплыл, вы уже приняли эту штуку?

— М-м-м… Вам понравилось?

— Слишком. Вы ведьма.

— М-м-м… Так что вы там говорили насчет письма от полковника Викорна?

— Не пойдет, доктор. Я вам его не отдам, пока вы мне не дадите подробных объяснений. Вот это я и приехал вам сказать.

— Даю за письмо кружку какао.

— Нет.

Мой помолчала.

— Вы сознаете, что без моей помощи вам никогда в жизни не будет так хорошо, как сейчас?

— Да, — простонал я.

— В отличие от существовавшего ранее сцепления тех же молекул благодаря этому препарату вы и на следующий день будете вспоминать каждую возвышенную секунду своего состояния. Но на смену восторгу придет невыносимая тоска по утраченному кайфу, да такая, что впору лезть на стену.

— Ясно.

— Но самое ужасное в том, что вы еще в начале пути. Дальше будет лучше и лучше, до такой степени, что невозможно поверить… пока внезапно не оборвется и больше не возобновится, если я не дам вам еще какао.

— Я все понял, доктор Мой.

— Только не вздумайте меня арестовать. Этот состав мне прописан моим лечащим врачом из Амстердама, и я не виновата, что вы явились ко мне без приглашения и выпили мой напиток, не дав возможности предупредить вас о том, что находится в бокале.

— Теперь я знаю, какой будет линия вашей защиты.

— Вы оказываете необыкновенное сопротивление, — произнесла она с оттенком грусти.

— Что бы мне ни подлили, это не идет ни в какое сравнение с дисковой пилой.

— Дисковой пилой? — переспросила она так, словно уже слышала эти слова, и раздраженно фыркнула.

— Кромсает все. Даже ваши химикаты.

Последовала долгая томительная пауза.

— Хорошо. Что вы хотите знать?

Я обнаружил, что не способен отвечать, но не потому, что мозг сбит с толку. Наоборот, он обрел необыкновенную ясность — такую остроту мысли и чувств, что я не хотел упускать момент, ведь теперь можно было читать в ночном небе досье. Время шло, но я потерял ему счет.

— Ну как, детектив, что-нибудь решили? — спросила доктор Мой.

— Да.

— Без проблем?

— Без.

— Мое какао?

— Да.

— Сначала письмо.

— Нет.

— По-моему, письмо адресовано мне.

— Оно адресовано: «Для предъявления по месту требования». От меня целиком зависит, получите вы его или нет.

Мы провели таким образом два полновесных часа. Снадобье оказалось действительно хорошим.

Наконец Мой спросила:

— Скажите, что конкретно вы от меня хотите?

— Знака, слова — всего, чего угодно, только бы убедиться, что все прочитанное мною на небесах — сущая правда. Что не просто химия задурила мне мозги.

Выдав этот поток слов, я поднял голову и увидел, что она глубоко задумалась. Затем позвонила в маленький колокольчик. Пришла горничная, принесла новую сигару, помогла закурить и, не сказав ни слова, скрылась. Мой встала и посмотрела на реку, черную и блестящую, как нефтяная пленка под восходящей луной. Я видел Мой в три четверти оборота: длинные черные волосы свободно собраны заколкой из черепахового панциря с серебряной инкрустацией, белое платье каждой ниточкой вбирало лунный свет.

— Жизнь изгоя не так проста, детектив, даже если вам посчастливилось быть богатым изгоем. Мы с ним понимали друг друга. Даже беседовали об этом. Он сказал, что, когда делал фильмы — не тот, хороший, а две дюжины полной муры, — всегда держал в уме типичного зрителя. Таким человеком была для него женщина-библиотекарь средних лет, с которой он познакомился, когда ездил по Арканзасу, рекламируя свою первую картину. Женщина имела диплом колледжа, ее вкусы были замешены на вкусах среднего американца с налетом деревенщины. Она была продуктом племени и культуры, такой самодовольной, такой уверенной в своей добропорядочности, потому что все вокруг утверждали, что она добропорядочна, что он сделал из нее превосходный эрзац музы. Она, хоть и не знала, была той единственной, кому он адресовал свои фильмы. И она же своей безграничной заурядностью превратила его в богача.

Мой на мгновение обернулась, и я увидел на ее лице радость.