Дин Кунц - Ледяная тюрьма
— Ты не одинок.
— И мне надо поблагодарить тебя. Ты же пошел меня искать. И спас мне жизнь, Харри.
— Еще один день, еще один подвиг, — не стал спорить Харри. Потом набрал полный рот супа. — А что случилось с тобой там?
— А Рита тебе не сказала?
— Она говорила, что ты сам мне все расскажешь.
Брайан замялся. Глаза только блестели в полумраке. Потом, наконец, сказал:
— Кто-то долбанул меня сзади.
Харри чуть не подавился супом.
— Что ты говоришь? Тебя что, с ног сбили?
— Ударили меня сзади по голове.
— Да быть того не может.
— Могу шишки показать.
— Покажи.
Брайан подался вперед, чтобы голова стала пониже.
Харри снял перчатки и ощупал голову парня. Две здоровенные шишки обнаруживались без труда, и на ощупь, и даже на вид, одна больше другой, обе — на затылке, одна чуть левее второй.
— Сотрясение мозга?
— Да вроде симптомов нет.
— А головная боль?
— Ох, верно, болит.
— В глазах не двоится?
— Нет.
— А не плывет ли все перед глазами?
— Нет.
— А язык не заплетается?
— Нет.
— А может, ты в обморок свалился? А?
— Я более чем уверен, что ничего такого не было, — сказал Брайан, приподнимаясь, чтобы опять сесть прямо.
— На тебя мог свалиться обломок льда сверху. А если ты упал в обморок, то ты должен был здорово удариться головой. Особенно если упал на выступ.
— Я отчетливо помню удар сзади. — Его голос звенел убежденностью в собственной правоте. — Стукнули меня дважды. Первый удар был не особенно сильный. Капюшон смягчил его. Но я поскользнулся, запнулся и, пытаясь не упасть, не успел обернуться — и тут он долбанул меня по новой. Только искры в глазах засверкали.
— А потом уж он тебя оттащил подальше, чтобы не увидали?
— Наверно. Раз никто из вас ничего не заметил.
— Черт. Не очень-то смахивает на правду.
— Ветер какой ревел? А снег? Столько его с неба летело, что я уже в двух метрах от себя ничего не видел. У него была замечательная крыша — какого еще прикрытия желать?
— Ты понимаешь, что говоришь? Ты утверждаешь, что некто покушался на твою жизнь.
— Так оно и есть.
— Но если это и в самом деле так, то чего ради он поволок тебя за валун, где нет ветра? Оставь он тебя на открытом месте, ты бы за пятнадцать минут замерз до смерти.
— Может, он думал, что убил меня. И знаешь, он и в самом деле бросил меня на открытом месте. Это я сам, ну, когда вы все уехали, я еще пытался идти. Меня трясло, рвало, колотило. Но я еще сумел отыскать укрытие от ветра. А дальше уж ничего не помню.
— Убийство...
— Оно.
Харри не хотел верить этому. И так уже голова трещала от всего, что на нее свалилось. Еще одна забота — да сил никаких на нее нет.
— Все это произошло как раз тогда, когда мы готовились сняться с третьей площадки. — Брайан замолчал, пережидая боль. — Мои ноги. Господи, прямо горячие иголки, раскаленные иголки, вскипяченные в кислоте. — Его коленки сильнее уперлись в колени Харри, но через минуту или что-то около того он понемногу расслабился. Малый — крутой, ничего не скажешь. Оклемался, и продолжал, как будто паузы в его речах и не было. — Я как раз грузил кое-какое оборудование на саночный прицеп. Тот, что стоял последним в ряду. Все были заняты. И тут ветер подул со всей силы, я еле на ногах устоял. Да еще снегу навалило столько, что я потерял вас из виду. И тут он меня и достал.
— Но кто?
— Не видел.
— Даже краешком глаза?
— Нет. Ничего не видел.
— И так вот и стукнул? Без единого слова?
— Нет, ничего он не говорил.
— Если ему так хотелось, чтобы ты погиб, чего бы ему не дождаться полуночи? Пока что всем нам одна дорога — на тот свет. И тебе — та же участь.
Вместе с остальными. Чего он так спешил? Почему он решил тебя поторопить? До полуночи осталось-то всего-ничего.
— Ну, наверно...
— Что?
— Звучит глупо, понимаю. Но крыша у меня не поехала. Ладно, скажу: я... я — Дохерти. Из рода Дохерти.
Харри понял сразу.
— Да, есть безумцы такого сорта, для которых это... Ну, ты, конечно, очень соблазнительная мишень для этой породы. Убить Дохерти, кого-то из Дохерти — все равно кого, — это шанс войти в историю. По-моему, этот психопат аж трясся от предвкушения.
Они замолчали.
Потом Брайан спросил:
— Но кто из нас — псих?
— Кажется, это — невозможно, да? Чтобы кто-то из нашей команды...
— Угу. Но мне-то ты веришь?
— Приходится. Не могу же я поверить в то, что ты умудрился потерять сознание, а потом, не приходя в себя, нанес себе два мощных удара в затылок, а потом оттащил себя с глаз долой, да куда подальше.
Брайан вздохнул с облегчением.
Харри произнес:
— Стресс... Ну, тут всяк под таким гнетом... Если хоть кто-то из нас уже был на самом краю, то есть вполне готов был потерять равновесие, то, верно, небольшой напряг — и он уже по ту сторону. А угадать не пробовал?
— Угадать, кто это был? Нет, и не пытался.
— Я думал, ты скажешь что-нибудь про Джорджа Лина.
— Да, у него есть свои причины не любить ни меня, ни мою родню. О том он заявил во всеуслышание. И куда уж яснее. Но что бы там ни творилось у него в голове, какая бы пчела ни жалила его в задницу, я все еще никак не могу поверить, что он пошел бы на убийство.
— Уверенным быть ни в чем и ни в ком тебе нельзя. Ты не знаешь, что ворочается в башке чужого человека, да и я тоже. Так мало людей, которых знаешь по-настоящему. Как они жили и что собою представляют. Для меня... Рита — единственный человек, на которого я могу положиться, за которого я могу ручаться и в котором я нимало не усомнюсь.
— Да, это так. Но я сегодня его спас.
— Если он — умалишенный, если он — маньяк, то какое ему дело до этого? По правде, у таких людей частенько перекорежена логика. Псих способен увидеть в добром деле самую что ни на есть основательную причину для преступления. Ему могло прийти в голову, что как раз этот факт и оправдывает его желание убить тебя.
Ветер раскачивал снегоход. Зерна смерзшегося снега постукивали по крыше кабины и царапали ее.
Впервые за эти сутки Харри предался отчаянию. Из него как будто выпустили воздух. Полнейшее изнеможение.
Брайан спросил:
— А что, если он опять?
— Если он рехнулся да еще зациклился на тебе и на твоей родне, вряд ли он просто так успокоится. Да и терять ему нечего. Я про то, что в полночь и он собирается помереть.
Глядя сквозь боковое стекло на взбаламученную ночь, Брайан сказал:
— Боюсь я, Харри.
— Только дураки не боятся в такой ситуации.
— А тебе тоже страшно?
— Душа в пятках.
— По тебе не скажешь.
— Да уж, вид делать умеем. Я в штаны наложу, а никто и не заметит даже.
Брайан захохотал было, но тут же скривился: очередная судорога пронзила его конечности острой болью. Придя в себя, он сказал:
— По крайней мере, теперь-то я хоть удивляться не буду. Кто бы он ни был.
— Одного тебя оставлять нельзя, — сказал Харри. — Всю дорогу с тобой буду я или Рита.
Растирая холодные пальцы, Брайан спросил:
— А остальным расскажешь?
— Да нет. Давай скажи им, что ты не помнишь, что стряслось, что, мол, ты, верно, споткнулся и ударился головой о какую-нибудь сосульку. Лучше пускай убийца, кто бы он ни был, думает, что мы о нем и не догадываемся.
— Я тоже так думаю. Может, он бдительность потеряет. А если мы все расскажем, то он будет очень осторожен.
— С другой стороны, если он уверует, что никто ни о чем не догадывается, он сможет обнаглеть и попробовать добить-таки тебя.
— Ну, если он — лунатик, потому что хочет убить меня, хотя, наверное, я и так погибну сегодня в полночь... Да и стоит ли расстраиваться: убьют — так убьют. До полуночи и семи часов не осталось.
— У тебя такой сильный инстинкт выживания, что просто нельзя не заметить. А это — признак здравого ума.
— Правда, этот самый инстинкт выживания слишком уж сильный. Он не дает мне осознать безнадежность нашего положения. А это вполне может быть признаком лунатизма.
— Не бывает никогда ничего безнадежного, — сказал Харри. — У нас впереди целых семь часов. За семь часов всякое может случиться. Всякое.
— Например?
— Да что хочешь.
17 ч. 00 мин.
Словно огромный кит, выныривающий из ночного моря, «Илья Погодин» во второй раз за какой-то час всплывал на поверхность. С темных бортов лодки стекали водопады воды, фонтаны взлетали выше, когда судно перекатывалось с волны на волну. Капитан Никита Горов с двумя матросами отдраил люк бронированной башенки и занял наблюдательный пост на капитанском мостике.
В течение последних тридцати минут, двигаясь на крейсерской, для подводного положения, скорости в тридцать один узел, субмарина успела сместиться от исходного пункта, в котором ей надлежало надзирать за эфиром, на семнадцать миль, то есть на двадцать семь с половиной километров к северо-востоку. Тимошенко запеленговал радиомаяк айсберга, а Горов проложил курс — вычерченная геодезическая линия представляла собой, по сути дела, отрезок прямой, пересекавшейся с расчетной траекторией айсберга. На поверхности моря «Погодин» способен был разогнаться до двадцати шести узлов; однако неблагоприятная навигационная обстановка мешала машинному отделению вытянуть больше, чем три четверти этой предельной величины. Горов очень хотел бы опять опуститься, на этот раз не на тридцать, а на все девяносто метров — там лодка, уподобившись всякой иной обитающей в пучине рыбе, скользила бы без помех, ибо любые завихрения на поверхности, какой бы шторм там ни лютовал, на такую глубину не доставали.
