Михаил Белозёров - Украина.точка.РУ
Цветаев сделал вид, что в данный момент не претендует на неё, что зашёл сюда случайно. Из-за двери высунулась простоволосая девица с потекшими глазами:
– Паша, ты скоро?..
Но увидев Цветаева, смутилась и юркнула назад. На девице ничего не было, кроме галстука и серёжек в ушах.
– Только она занята, – многозначительно сказал Паша и широко улыбнулся, впрочем, пьяная ухмылка так и гуляла у него на губах.
– Ничего, я в следующий раз приду, – пообещал Цветаев и сделал шаг назад, словно Зинка его действительно мало интересовала в том смысле, как решил Паша, хотя у неё и были соблазнительные формы и всё такое.
– Хорошо тебе, а нам завтра на фронт. Понимаешь, что это такое? – спросил Паша, возвращая зажигалку и выпуская в зловонный воздух подъезда струю дыма.
– Понимаю, – согласился Цветаев, хотя подумал, что на войну должны идти только львонацисты, они как бы заточены для этого и ни для чего другого не годятся.
До сих пор любой бухающий звук заставлял его вздрагивать, а малейший щелчок он принимал за выстрел. Не отвык он ещё от фронта, и по-своему тихий Киев производил на него сюрреалистическое впечатление тихого болота, в котором, однако, ещё не всё перегнило, а булькало и пускало газы.
– А я вот, брат, откровенно трушу, – серьёзно поведал Паша и перестал кривиться в ухмылке. – Не обучен, ни разу не стрелял, даже танка вблизи не видел.
– А куда вас?
– Чёрт его знает! Говорят, под Саур-Могилу.
– Так, э-э-э?.. – удивился Цветаев и понял, что тоже перестал ухмыляться, а начал кивать, сочувствуя Паше.
– Вот именно, и я о том же! Мясорубка, мать её! Нам даже чипы на успели вшить.
– Какие чипы?
– Идентификационные. Мы уже сговорились к русским податься, братья как-никак, крови одной, соболезнуют нашему несчастью. Не стрельнут?
– Не знаю, – признался Цветаев, хотя вспомнил, что есть приказ по Народной армии как можно больше брать пленных, распропагандировать их и отсылали в тыл великий Украины, чтобы они в свою очередь разлагали население, чтобы у того открылись глаза на правду жизни, на войну, на СССР, который мы потеряли, на великую Россию, которую приобрели, и чтобы прекратило бандерствовать и промышлять за чужой счёт, не прыгало и не сроило козни, а думало, думало, думало и ещё раз думало, прежде чем что-то вякать. Целая стратегия однако.
– Мы решили, что не стрельнут, если с белыми флагами пойдём. Отсидимся, пока здесь заварушка не кончится. Лично я сразу сдамся. В живых останусь, а там поглядим, может, вообще сюда и не вернусь. Надоела мне Украина: ни покоя тебе, ни свободы.
– А куда собрался? – полюбопытствовал Цветаев, хотя за такое провокационное любопытство можно было получить в зубы.
– Рыбку хочу половить, – чуть помедлил с ответом Паша, – на Сахалине. Говорят, там природа зашибись. Денег наконец заработаю. А к старости егерем стану, чем не жизнь? Лес, охота, дом, семья. Главное – тихо и спокойно.
– А откуда ты? – спросил Цветаев и подумал, что тоже хочет жить красиво, но не получается до сих пор.
– Из Мукачево, русин. Седьмой батальон территориальной обороны Закарпатья. Схватили вот, иди воюй! А за что?! За это?! – он развёл руки, показывая на обшарпанные стены, намекая таким образом, что вся Украина в таком же плачевном состоянии.
– В Мукачево черешня хорошая, – вспомнил Цветаев студенческие годы и «Красную горку» за Латорицей. А ещё там было дешёвое вино. – Ладно, брат, – сказал он, – береги себя. Удачи тебе. Много не трепись. Делай дело тихо и осторожно, власть нынче собачья.
– Да мы уже в курсе… – проникновенно задышал Паша. – Так, может, зайдёшь? Зинку мы тебе уступим.
– В следующий раз, – пообещал Цветаев. – Зинка никуда не денется.
– Это точно! – засмеялся Паша. – Бывай, мужик!
Они обрадовались, что поняли друг друга, обнялись, и Цветаев ушёл восвояси. Ситуация 404[143] – делать здесь больше нечего. Тарасову оставим на потом. Да она, поди, мало что знает. Ну, ходил к ней Сашка Жаглин, ну, использовал, быть может, вслепую: сбегай туда-сюда, принеси-отнеси то-то. Вернёмся, когда на любимом Булгаковым Подолье адрес проверим. А Зинка пусть пока кувыркается с новобранцами.
Несмотря на то, что ему приятно было рассуждать с собой в третьем лице, его вдруг охватило плохое предчувствие. Ему показалось, что он уже вот так стоял, переживая неудачу, и страдал от того, что рядом нет жены Наташки, с которой можно поговорить по душам, прижаться, поцеловать. А было или будет – он не знал этого. Просто с выси навалилось, и он замер, как будто снова увидев полуголого человека, которому через сутки предстоит умереть: в его машину попадёт своя же граната из РПГ[144], когда они тайком будут уходить к границе, и через сутки он уже будет пухнуть под жарким степным солнцем, а ещё через неделю от него останется только скелет, которые растащат по округе бродячие собаки. И с этим уже ничего нельзя поделать, словно жизнь его была записана на скрижалях и её надо было только суметь прожить. Не побежишь же ты назад и не скажешь: «Уноси, парень, ноги, уноси без оглядки: от привычек, от баб, от пустопорожних рассуждений и от рукоблудной войны, топай в ближайший монастырь и молись, молись, молись, и тогда, быть может, у тебя состоится твой Сахалин!», но ведь не поверит, рассмеётся в лицо, посмотрит, как на идиота, и пойдёт пить водку. Ладно, решил Цветаев, оглядываясь на дом, поеду на Подолье, по адресу, который дал Гектор Орлов, а Пашку пусть его ангелы-хранители берегут.
Когда он сел в машину, часы показывали четверть одиннадцатого, и он уже не то чтобы знал, а был на сто процентов уверен, что день выдался неудачливым по сути своей, что ничего существенного не получится, не выйдет и никого он не найдёт. Странное ощущение истины, снизошедшей на человека. Но это не значило, что надо отказываться от задуманного, напротив, надо испить чашу до конца и убедиться, что тебе действительно не везёт, думал он, иначе будешь сожалеть и сомневаться, а Антон Кубинский – торжествовать и злорадствовать, и ты всё равно проиграешь.
Следуя совету бандерлогов, Цветаев решил ехать не вдоль Днепра, а свернул на узенькую Щорса, выскочил на такую же Малевича и объехал центр с юга. Теперь показалось естественным выбрать второстепенные дороги, где не было постов. И вдруг, когда готов был свернуть на Артёма, увидел Ирочку Самохвалову, то бишь жену Пророка. От удивления Цветаев едва вписался в поворот, и сзади возмущённо загудели на все лады с презрением к «чайнику».
Ирочка легко, как мотылёк, скользила навстречу. Цветаев, испугавшись, что она его заметит, нагнулся и в результате на пару секунд потерял контроль над рулём, а когда поднял голову, Ирочка уже беззаботно вышагивала позади машины, и ноги у неё были на загляденье. Они всегда были на загляденье, лощеными и гладкими, как пара тюленей. Несомненно, что это была она: в шикарном летнем платье цвета морской волны, развевающееся, как облако, с сумочкой под цвет белоснежного воротника и в белоснежных же туфлях на шпильках. Безупречный вкус и отточенность движений. Воплощение грации и совершенства. Недаром в неё влюбилось полшколы, а двое дураков, Пророк и Гектор Орлов, даже женились по очереди.
Цветаев передумал прятаться, едва нашёл, где припарковаться, выскочил и побежал следом, как борзая, рыбкой проскальзывая мимо недовольных киевлян, которые теперь едва ли ассоциировались у него с мирными обывателями. Какая муха их укусила? – вопрошал он всуе. Что за абсурдистскую войну затеяли? Настолько абсурдистскую, что сами стали удивляться своему рукоблудию и поглядывали на гнусные дела свои с брезгливостью. И естественно, в какой-то момент ему показалось, что он упустил Самохвалову, сердце ёкнуло, всё казалось пропащим, но в последнее мгновение заметил, как она сворачивает в переулок на Студенческую, развил бешенную скорость и нагнал, когда она уже ставила изящную ножку на крыльцо магазина «Чайная Роза», чтобы навсегда исчезнуть за стеклянными дверями.
– Ира, – произнёс он и мягко, чтобы не испугать, взял её за руку.
И всё же она вздрогнула, как вздрагивает человек, когда его кусает совесть в три часа ночи за самое чувствительное место, и мина в отражении у неё было соответствующая до тех пор, пока она не встретилась с ним взглядом в этом самом отражении, не оглянулась, не увидела его и с явным облегчением не произнесла:
– Женя?
На шпильках она была выше его ростом, и Цветаеву это никогда не нравилось. Вот и сейчас она сделала с ним то, что всегда с ним делали красивые женщины в подобном положении, унизила одним взглядом, словно восклицая: «Ах ты коротышка!»
– Пойдём, пойдём! – настойчиво сказал он, увлекая её за собой в сквер.
Ирочку Самохвалову он побаивался ещё в школе, потому что тогда не понимал девушек, как, впрочем, не понимал их и сейчас. К тому же она была поэтессой. И страшно задирала нос. Она выпустила тринадцать книжек стихов и в честь каждой из них украшала своё ангельское тело татуировкой. «На ней негде клейма ставить, вся синяя», – признался однажды Пророк. Непонятно, порицал он её или, наоборот, хвалил. Только Цветаев догадался, что Пророк ею тайно гордится, остальные ничего не поняли.
