Эдуард Тополь - Женское время, или Война полов
— Не надо. Я сама скажу вам, в чем дело, — усмехнулась Зара. — У вас больные почки и опухоль в мочевом канале. И вы хотите, чтобы я вас вылечила.
Зара сама не знала, откуда у нее это знание, но она была уверена в нем абсолютно, она словно видела этого человека насквозь — со всеми его болезнями, резями при мочеиспускании и страхом перед приближающейся инспекционной проверкой лагеря.
— У меня — опухоль?! — изумился Крюков. — Откуда ты знаешь?
— Вы по часу сидите в туалете, чтобы помочиться. Ведь так?
Крюков посмотрел на нее в задумчивости:
— Я думал, это от водки… Вы меня вылечите?
— Нет. — Зара отрицательно качнула головой.
— Почему?
— Я не врач. А если бы и была врачом, вас я лечить не стану.
— Почему?
— Вы служите репрессивной системе, которая осуществляет геноцид моего народа.
Крюков вновь посмотрел ей в глаза. В его синих белках быстро набухали красные прожилки бешенства. Но он еще сдерживал себя.
— Бешметова, вы знаете, что бывает за нападение на офицера охраны?
— Я ни на кого не нападала.
Чем пристальнее этот мерзавец смотрит ей в глаза, тем яснее и глубже он дает ей возможность читать в них. Все, что есть у него в руках по инциденту со Стервой, — это два доноса лагерных стукачек. А сама Стерва не написала никакого рапорта, и все остальные зечки утверждают, что ничего не видели и не слышали. Но если доносы не подтверждены рапортом Стервы и показаниями остальных заключенных, то грош им цена.
— Вы загипнотизировали майора Ткач, — сказал Крюков. — И издевались над ней, заставили ее просить прощения у заключенной Ангелины Працюк.
— Просить прощения? — Зара сделала удивленное лицо. — За что?
Но Крюков не попал в эту ловушку и не сказал, что Стерва избивала Ангелину. Он встал.
— Вот что, Бешметова. Я вас не для того сюда позвал, чтобы в эти игры играть. Давайте так, попросту решим это дело. Если вы меня лечите, я забуду о деле с майором Ткач, освобожу вас от работы в цеху, переведу в канцелярию и — вот такой ужин будет вас ждать тут каждый вечер. Идет?
— А если не лечу?
— ШИЗО, — спокойно сказал Крюков. — Прямо сейчас. Без захода в барак.
Зара глубоко вдохнула запахи всей этой замечательной еды, ждавшей ее на столе. Потом сказала:
— Гражданин начальник, если бы я умела гипнотизировать, я бы съела этот ужин, а потом приказала вам открыть ворота лагеря и пошла домой. Верно?
— Поэтому я и сажаю тебя в ШИЗО. На всякий случай. Ну? Последний раз спрашиваю: да или нет?
Зара тяжело вздохнула:
— Я не умею лечить, гражданин начальник. Я не врач.
— Дура! — Крюков замахнулся, чтобы влепить ей пощечину, и тут же почувствовал, как что-то парализовало его мускулатуру.
Он испуганно посмотрел на свою руку, потом на Зару.
Узкие щели ее черных глаз были как два клинка.
— Эй, дежурный! — хрипло крикнул Крюков за дверь. Два охранника вбежали в кабинет. — Взять ее! В «крытку», бля! — приказал он им и сказал Заре: — Отпусти мою руку!
Но Зара уже и сама, без его просьбы расслабилась и «отпустила» его руку.
Это случилось на восьмой день ее голодовки в «крытке» — глухой и крохотной камере лагерного изолятора со стенами, обросшими изморозью, где единственной мебелью были откидывающиеся на ночь узкие нары, низкий бетонный пенек, заменявший стул, и облупленная параша в углу, под высоким пыльным окошком, забранным густой решеткой. Несмотря на слабость и потерю веса, Зара, чтобы не замерзнуть, только что заставила себя сделать получасовую зарядку по полной программе ГТО, как делала когда-то во время тренировок в университете, где она входила в студенческую сборную по бегу. Согревшись и окончательно обессилев, она прислонилась спиной к деревянным нарам, закрыла глаза.
И вдруг почувствовала, что взлетает. Медленно отделяется от своего сползающего на пол тела и всплывает сначала под потолок камеры, а потом, покружив под ним, еще выше, через окошко — наружу, над утоптанным и грязным снегом лагерной территории, над его бараками, столовой, корпусом для грудных детей, швейной фабрикой, складом готовой продукции, вышками охраны и кладбищем за колючей проволокой лагерного забора. И еще выше — над заснеженными лесами Мордовии, пораженными, как коростой, грязно-желтыми пятнами непромерзающих болот, проплешинами лесоповалов и неправильными квадратами мужских и женских лагерей в ожерельях из колючей проволоки. Выше, выше — сквозь тяжелые серые облака, за которыми — солнце! Как давно она не летала — с детства! И какая это свобода — стать невесомой и парить в небе! Зачем она жила на этой холодной, грязной земле с этими дебилами в формах офицеров КГБ, милиции и лагерных охранников? Зачем зависела от них, боролась с ними? За что? Разве нельзя вот так, без всяких разрешений КГБ, виз и милицейской прописки в паспорте полететь куда угодно — в Крым, в Европу, в Африку? Если человеку дано родиться на Земле, то по какому праву кто-то другой, такой же двуногий и двурукий, устанавливает какие-то границы, правила прописки, заборы из колючей проволоки? Нет, летать! Быть свободной от тяжести тела, от лагерного пайка, Стервы Ткач, полковника Крюкова и генсека Андропова!
Но куда она летит? В Крым, на родину? Но почему в Крым, если ее исконная родина совсем в другой стороне, в Северо-Восточной Сибири, где-то по соседству с Монголией, откуда Чингисхан погнал ее прапредков на завоевание Европы?
Зара остановилась. Опять этот давний вопрос, застрявший во всех ее студенческих блокнотах! Но кто же ответит ей? Бабушка? Да! Где-то здесь, среди облаков, она уже встретила однажды бабушку — давно, почти сорок лет назад.
— Бабушка! — крикнула по-татарски Зара и тут же увидела ее рядом с собой, совсем близко, словно вышедшую из соседнего облака.
Хотя волосы у бабушки были такие же седые, как когда-то, на ее лице не было морщин.
— Я тут, Зара.
— Бабушка, ты хотела мне что-то сказать перед смертью. Помнишь, ты поднялась на кровати, посмотрела на меня и хотела что-то сказать…
— Я помню. Я вижу, как это было. Ты тоже это видишь, правда?
— Да, бабушка, вижу.
— Я хотела сказать тебе, чтобы ты берегла мой амулет. Где он?
— Он там, внизу, на лагерном складе. С моими вещами, которые они забрали у меня при аресте.
— Тебе придется вернуться за ним.
— Я не хочу туда, бабушка! Я не хочу в лагерь! Я замерзаю в ШИЗО!
— Тебя скоро выпустят, совсем скоро. И ты возьмешь свой амулет, не забудь его!
— А зачем? Что это такое? Это твоя брошка?
— Ты узнаешь потом. Возвращайся на землю.
— Я не хочу, бабушка! Я хочу быть с тобой! Я хочу увидеть Асана. Как он?
— Он гордится тобой. Мы все гордимся тобой. Твой дедушка Батур и твой прапрадед Бешмет. Особенно Бешмет, корень нашего рода. Ты должна вернуться на землю и вернуть нам нашу родину, Крым. Так он сказал. Прощай!
— Подожди! Почему Крым, бабушка? Ведь до Крыма мы жили в Сибири, на Байкале! Бабушка!..
Но бабушки уже не было рядом с ней, она растворилась в облаке.
— Торопись! А то опоздаешь! — донесся до Зары ее — уже из облака — голос.
Зара глянула вниз. Там, сквозь просвет в облаках, она вдруг разглядела свой лагерь и в камере изолятора — свое тело, лежащее без движения на бетонном полу. Вокруг этого тела стояли охранники, лагерный врач, Стерва Ткач и полковник Крюков. Опустившись на одно колено, лагерный врач приложил зеркальце к ее открытому рту. Затем поднялся, отряхнул брючину и сказал Крюкову:
— Ни пульса, ни дыхания. Это конец. Как будем оформлять?
— Мне по кочану, как оформлять, — равнодушно пожал плечами Крюков. — Придумай какой-нибудь инфаркт, бля. Только по-быстрому! — И приказал охране: — На кладбище эту суку!
Зара заполошно ринулась сквозь облака вниз, в свое маленькое и бездыханное тело. Быстрей! Быстрей! Что он сказал, этот доктор? Ни пульса, ни дыхания? Значит, толкнуть сердце и послать кровь по венам! Да, вот так! А теперь — воздух в легкие! Давай, Зара! Оживай! На тебя же весь род смотрит, сам прапрадедушка Бешмет!
Тихий, но ясно слышимый вздох изошел из ее тела.
Охранники, уже взявшие ее за ноги, чтобы утянуть из камеры, испуганно отшатнулись.
И изумленно оглянулись шагнувшие за порог врач, Стерва Ткач и полковник Крюков.
Изо рта лежавшей на ледяном бетонном полу заключенной Бешметовой с шумом изошло еще одно облачко дыхания. И она открыла глаза.
27
— Далеко-далеко, на той стороне Шай-Дага, на самой его вершине, есть пещерный город и старая крепость Тохтамыш-хана. Что сказать о нем? Тохтамыш-хан — это мало сказать! Какой был хан? Не хотят глаза смотреть — такой страшный. Сам рыжий, тело шерстью поросло, голова как у барана, зрачки поперек глаз, таких глаз у людей не бывает…
