Пионерская клятва на крови - Эльвира Владимировна Смелик
Когда Коля вернулся из медпункта, в отряде уже царила более-менее привычная атмосфера. Дежурные наводили порядок в палатах и возле корпуса, танцоры отправились в клуб на генеральную репетицию в костюмах, остальные разбрелись по кружкам или по каким-то другим делам.
Мотя вел себя тише воды ниже травы, старался лишний раз не попадаться никому на глаза. Все как будто бы опять наладилось и успокоилось, если, конечно, можно назвать спокойной до предела заполненную событиями и суетой лагерную жизнь.
После полдника Людмила Леонидовна отправила Пашу к старшей вожатой забрать привезенные из города отрядные фотографии. Мария Алексеевна без вопросов выдала ему большой конверт, помеченный цифрой один, и Паша не удержался – выйдя из пионерской комнаты, устроился у окна, вытянул из конверта один снимок, пробежался глазами по знакомым лицам.
Девчонки, как и договорились, все с хвостиками, даже Людмила Леонидовна. Вожатый Коля в нелепой треуголке из бумаги. Сам Паша, как обычно, получился очень даже прилично. Рядом с ним – Серега Горельников, а Моти нет, трусливо отказался после позора на стадионе. Поэтому сбоку от Серого приткнулся Генка Белянкин.
По крайней мере судя по росту и щуплой фигуре – он. А вот лицо… лицо какое-то смазанное, словно два изображения наложились друг на друга. Еще и качество фото не самое лучшее. Поэтому, сколько Паша ни всматривался, так толком разобрать и не смог, в чем тут дело: что-то попало на пленку или сквозь Генкины черты действительно проступили еще чьи-то? Но чьи? Да и как вообще такое возможно?
Придя в отряд, он отдал фотографии Людмиле Леонидовне, но про дефект ничего говорить не стал – сами потом разберутся – сразу двинулся в медпункт. Как председатель совета отряда, он же обязан навестить попавшего в изолятор пионера.
Генка вроде бы окончательно пришел в себя, хотя и выглядел до сих пор немного пришибленным, сидел на кровати, читал книжку. Или делал вид, что читает.
– Ты как? – поинтересовался Паша, устраиваясь рядом, пристально посмотрел в его глаза, и Белянкин, как обычно, долго не вытерпел, отвел взгляд, буркнул:
– Нормально.
Паша помолчал немного и опять спросил:
– Чего читаешь?
Генка прикрыл книгу, показал обложку с легко узнаваемой рамкой[11], но и сказал тоже:
– «Страна Семи Трав», Платов. Коля принес.
– Ясно, – кивнул Паша, хотя о такой книге не слышал. – Еще раз пристально глянул на собеседника и дальше ходить вокруг да около не стал. – Это правда ты Моте в кровать воды налил? – Белянкин не ответил, только чуть заметно дернулся, и он добавил: – Я видел, как ты под утро ходил по палате.
– Я? – переспросил Генка и замотал головой: – Это не я.
– А кто? – спросил Паша и многозначительно напомнил: – Я же говорю, видел.
Он буквально физически ощущал: еще немного, и Белянкин не выдержит, выложит правду, какой бы та ни оказалась. Но Генка, опустив голову и спрятав взгляд, упрямо повторил:
– Это не я, – пусть и чуть слышно. Потом вскинулся, заявил с нажимом: – Это все он. Он! Это он… – запнулся и резко закончил: – Сам виноват!
– Кто? – с еще большим напором повторил Паша.
Белянкин затравленно уставился на него, словно угодил в ловушку, беззвучно пошевелил губами. И Паша тоже уставился – прямо в глаза, которые сразу забегали, выдавая смятение.
– Кто?
– М-Мотя, – наконец выдавил Генка. – А я… я просто в туалет вставал.
– У… – Паша снова кивнул, сделал вид, что поверил, сменил тему: – А ты когда назад в отряд?
Белянкин перестал теряться, ответил уже уверенно:
– Скорее всего, завтра утром перед линейкой. Врачиха сказала, надо немного понаблюдать.
– Тогда читай дальше, – произнес Паша, поднимаясь, – а я пойду. А то мне еще на совет дружины надо.
Глава 22
Паша понятия не имел, почему проснулся. Возможно, все-таки что-то услышал сквозь сон. Или сработало неведомое чутье – торкнуло внезапно, заставило очнуться и тем самым спасло. Потому что, едва открыв глаза и сфокусировав прояснившийся взгляд, Паша увидел совсем близко Мотю с поднятой вверх рукой. А еще тусклые фонарные отсветы на занесенном лезвии ножа и – хотя такое могло привидеться под влиянием мгновенно охватившего ужаса – точно такой же странный желтый блеск в глубине прицельно направленных на него зрачков. Словно это был не человек, а дикий зверь.
Кто-то другой на месте Паши наверняка бы истошно заорал или, наоборот, беспомощно окаменел, не в состоянии пошевелиться. Но он-то не такой.
Он среагировал почти мгновенно под воздействием никогда не дремлющего инстинкта самосохранения и собственной натренированной силы воли. Не поднимаясь и не откидывая одеяла, извернулся прямо в кровати, согнул ноги в коленях и тут же резко выпрямил, целясь Моте в живот. И конечно, попал. В подобном Паша даже не сомневался.
Мотя отлетел, опрокинулся на соседнюю кровать, на которой спал Серега Горельников. Хотя тут же вскочил. Но и Паша успел вскочить, даже раньше, и оказался уже готов – встретил Мотю новым ударом с ноги. И на этот раз тот вылетел в широкий проход, врезался в спинку другой кровати, не удержавшись на ногах, осел на пол.
– Ребзя, вы чего? – обалдело вскинулся Серый, выбрался из-под одеяла, сел на колени, уставился на Мотю.
Остальные тоже почти все проснулись, начали подниматься.
– У него нож, – констатировал Лёшка Корнев зазвеневшим от напряжения голосом.
Да! Поэтому Паша, не дожидаясь, когда Мотя очухается, сам подлетел к нему и еще раз с размаху пнул в пухлый бок – в почку, чтобы тот загнулся от боли, чтобы не смог пустить в ход оружие.
Правда, нож был небольшой, складной. Лезвие у него довольно тупое, но зато самый кончик, тонкий и острый, легко вошел бы в мягкую плоть – в горло, между ребрами или в живот. А Паше совсем не хотелось, чтобы подобное с ним произошло. Да и ни с кем другим тоже.
Мотя хоть и согнулся от боли, но нож из руки не выпустил, отполз подальше, почти уткнувшись лицом в пол, потом, неуклюже переваливаясь, встал на четвереньки. За ним настороженно наблюдали, не понимая, чего ожидать, но приблизиться никто не решался. А Мотя, ухватившись за спинку ближайшей к нему кровати, поднялся, не распрямляясь до конца, уставился на Пашу.
Тому по-прежнему казалось, что глаза Моти светились, но не настолько ярко, как, например, у кота, и не постоянно. В них будто вспыхивали блеклые далекие огоньки, которые гипнотизировали, завораживали. Даже пришлось помотать головой, чтобы избавиться от наваждения.
– Чё
