Кен Бруен - Мученицы монастыря Святой Магдалины

Я не мог себе представить и ответил:

— Нет.

— Что она умерла.

— Вот как.

— Он хотел, чтобы она страдала, как и наша мать.

Я подумал, не рассказать ли Мэгги все, что я знал. Я не успел решить, как она проговорила:

— Надеюсь, что он ее не нашел.

— Разве бы вы не хотели, чтобы Рита Монро заплатила за все мучения, что она причинила вашей матери?

Мэгги покачала головой:

— Она была таким… дьявольским отродьем… так нам рассказывали… Жизнь сама с ней разберется.

Я допил виски и сказал:

— Не уверен, что я с вами согласен.

— Мистер Тейлор… Джек, мой брат разрушил свою жизнь ненавистью, и ее зловещая тень упала и на меня. Если бы он нашел эту женщину, ничего бы не изменилось. Он лишь стал бы таким же, как она.

Я спросил Мэгги, не хочет ли она еще выпить или что-нибудь съесть, но она отказалась. Сказала:

— Я посижу здесь немного. Здесь так спокойно.

Я встал. Мокрая одежда прилипла к телу. Спросил:

— Что вы теперь будете делать, когда Билл умер?

— Буду ухаживать за его могилой.

— Если вам что-нибудь понадобится, вы всегда сможете найти меня в гостинице «Бейли».

— Спасибо, Джек. Биллу повезло, что у него такой друг.

Дойдя до дверей паба, я оглянулся. Мэгги смотрела на дождь. Может быть, то была игра света, но мне Мэгги показалась умиротворенной. Я знал, что никогда больше ее не увижу. Открыл дверь и наклонил голову, чтобы хоть как-то защититься от дождя.

Я сидел у себя в комнате, уже в сухой одежде, и листал книгу Халила Гибрана «Невесты духа».

После встречи с сестрой Билла мне хотелось побыть в тишине, почитать и подумать. Не знаю, что заставило меня взять именно эту книгу. Вот на какой отрывок я наткнулся:

Горе этому поколению, потому что при нем слова Книги были перевернуты, дети ели незрелый виноград, а отцы скрежетали зубами. Иди, набожная женщина, и молись за своего безумного сына, проси, чтобы Небеса помогли ему и вернули ему разум.

Моя мать пришла бы от этих слов в восторг. Я вспомнил, что святой отец Малачи сообщил мне, будто у нее был инсульт. Меньше всего мне хотелось идти к матери. Я долго ворочался в постели, наконец встал, подошел к окну. Дождь кончился. Я встряхнул свою шинель, надел ее и решил с этим покончить. Прошел по Фостер-стрит и остановился у монастыря Святой Магдалины. Очень скоро я отправлюсь навестить Риту Монро. Неважно, как получится.

Подойдя к дому, где жила мать, я глубоко вздохнул и постучал. Дверь мне открыла пожилая женщина в форме медсестры. Она произнесла:

— Да?

— Я Джек Тейлор.

Женщине понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить:

— Сын?

— Да.

Мне показалось, что она была поражена. Я спросил:

— Войти можно?

— Да… конечно. Я просто удивилась.

Медсестра отступила, чтобы дать мне пройти.

Я поинтересовался:

— Почему?

— Святой отец Малачи упоминал о вас… Но он сказал, что вы вряд ли зайдете.

— Он ошибся.

Она провела меня на кухню и сообщила:

— Я миссис Росс. Я лишь недавно снова стала работать медсестрой… частной медсестрой.

Женщина только что приготовила чай. На столе стояла открытая коробка с печеньем. Работало радио. Шинед О'Коннор как раз начала петь «Чиквититу».

Пока она пела, мы молчали. Медсестра заметила:

— Я обожаю «Абба». Не подозревала, что кто-то еще может спеть эту песню.

Мне хотелось сказать:

— У вас есть чай, печенье и радио. Какое отношение, мать твою, это имеет к работе медсестры?

Но слишком поздно было изображать из себя заботливого сына. Я спросил:

— Как она?

Медсестра бросила взгляд на стол, потом сложила руки на груди:

— Не стану скрывать, что это серьезно. Однако она делает большие успехи. Правая сторона ее тела и лица парализованы, она еще не может говорить. Но она все понимает, и силы ее с каждым днем крепнут.

Я кивнул, и медсестра продолжила:

— Ваша мать святая. Она…

Медсестра замолчала. Пришла моя очередь продолжить восхваления. Я спросил:

— Я могу ее видеть?

Я был бы счастлив получить отрицательный ответ, но женщина сказала:

— Конечно. Она наверху. Я пойду с вами.

— Вот этого не надо, пейте свой чай.

Медсестра не стала настаивать. Я поднялся на второй этаж, минутку постоял и постучал. Потом сообразил, что мать не может ответить, и вошел. Мои чувства легко было бы понять, прочитав следующий отрывок:

Мэри, мать холостых клириков, которые повернулись спиной к человеческой расе, подарила святому Августину идеальную небесную копию его собственной властной матери.

Я был готов к тому, что она сильно изменилась. Но действительность превзошла мои ожидания. Мать стала старухой. Ее главной чертой всегда была энергичность. Разумеется, это была темная энергия, она не возникала из доброты. Скорее рождалась из злобы и глубокой горечи. Но, так или иначе, она ее питала и давала ей силы постоянно пребывать в движении.

Мать сидела в кресле. Все ее тело сжалось, как будто она потеряла стержень. Правая рука неподвижно лежала на коленях, лицо было искажено, а из уголка рта текла струйка слюны.

Самое скверное было то, что я не знал, как к ней обратиться. Сказал:

— Мама.

Это прозвучало искусственно и неуклюже. Я не просто сел на край кровати, я на нее почти упал. Я думал, что моя мать потеряла способность так на меня воздействовать. Глаза ее были тусклыми, невидящими. Казалось, она меня не заметила.

Тишина давила.

Мне никогда не приходилось видеть мать молчащей. Обычно она непрерывно жаловалась, упрекала, угрожала, но была явно живой. Я произнес:

— Это Джек.

Почувствовал, как сдавило в груди, и добавил:

— Твой сын.

Я попытался вспомнить время, когда мы были близки. Но ничего не приходило в голову. Я помнил только, как она постоянно унижала отца. Он сносил все безропотно. Он поощрял мое увлечение книгами. Смастерил для меня большой книжный шкаф, несмотря на презрительную реакцию матери.

«Книги! Можно подумать, ими можно заплатить за аренду».

Еще я открыл для себя хоккей на траве. Эти две вещи, книги и спорт, занимали все мое время. Стоило мне поступить в Темплмор, как мать немедленно продала книги и сожгла шкаф. Тогда отец сказал:

— У нее была трудная жизнь.

Возможно, именно в тот момент я стал взрослым. Стал понимать. Сказал:

— И она хочет, чтобы наша была еще труднее.

Теперь пришла ее очередь. Я пошел к раковине, намочил полотенце и вернулся с ним в комнату. Осторожно вытер слюну с ее подбородка и подумал: «Смогу ли я обнять ее?»

Не смог.

Когда меня выгнали из полиции, мать заявила:

— Я знала, что из тебя не выйдет ничего путного.

Чем хуже я себя вел, тем легче ей было изображать из себя мученицу. Глядя сейчас на ее беспомощность, я проговорил:

— Может, ты думаешь, что пришло время примирения, но… это просто все очень печально.

Я двинулся к двери, хотел оглянуться, но мать уже сожгла во мне душу. Я спустился по лестнице. Появилась медсестра и спросила:

— Все прошло хорошо?

— Да.

— Уверена, ей станет легче.

Я не смог сдержаться:

— Откуда такая уверенность?

Она смешалась, поколебалась и ответила:

— Я хочу сказать, она теперь знает, что приходил сын.

— Ни черта она не знает.

Мой гнев поразил нас обоих. Я не хотел отыгрываться на медсестре, но она оказалась под рукой. Я взглянул на свою правую руку, которая так крепко сжала перила, что стала казаться прозрачной. Медсестра направилась в кухню. Я попросил:

— Позвоните мне, если будут изменения.

Я уже дошел до двери, когда женщина сказала:

— Я понимаю, вам тяжело видеть ее в таком состоянии.

Мне хотелось повернуться, послать ее с ее пониманием куда подальше, но я ограничился тем, что сказал:

— Тяжело? Правильно, именно так.

Надеюсь, я не слишком громко хлопнул дверью.

Я прошел по Колледж-роуд, чувствуя, что меня преследует тьма. Уверен, обернись я — она бы меня поглотила. Соблазн обнять тьму был велик. В моей голове все звучали и звучали слова, которые повторяют, ведя приговоренного на казнь: «Мертвец идет». Алкоголики живут каждым отдельным днем, ощущая неизбежность рока. Когда я добрался до Фейер-Грин, отходил автобус. Меня охватило непреодолимое желание оказаться в нем. Я уселся на парапет, подальше от всяческих искушений, планов и мечтаний. Никогда еще я не был так близок к тому, чтобы сдаться. Недалеко от меня сидел потрепанный пьяница. У ног его стояло с полдюжины пластиковых пакетов. Из одного из них он достал бутылку «Бакфаста» и поставил ее на голову. Я был совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, смотрел прямо на него. Он не замечал ни меня, ни кого-либо другого.