Алексей Хапров - Аномалия души
В окнах бабки Евдокии было темно. Сквозь закрытые шторы пробивался лишь отсвет телеэкрана. Я поднялся на крыльцо и вежливо постучал. Ответа не последовало. Я постучал сильнее, но мне по-прежнему никто не открывал. Я взялся за ручку и слегка подтолкнул её вперед. Дверь оказалась не заперта. Я осторожно переступил через порог.
— Евдокия Ивановна, вы дома?
Я прислушался. До моих ушей доносился лишь голос читавшего новости диктора. Я прошёл в комнату. Хозяйка сидела в кресле, уронив голову на плечо.
«Заснула», — решил я и протянул руку к выступавшему на стене выключателю. Вспыхнул свет. Увиденное повергло меня в шок. Бабка Евдокия была мертва.
Я в ужасе выскочил на улицу и стал растерянно стрелять глазами по сторонам. Из дома напротив появилась какая-то женщина. Я бросился к ней.
— Помогите, пожалуйста!
— Что случилось?
— Евдокия Ивановна умерла.
Женщина схватилась за сердце.
— Господи! Я же утром её видела. С ней было всё в порядке.
— Вы, наверное, Варвара Колесникова, — догадался я.
— Да.
— Мне Евдокия Ивановна о вас рассказывала. А я Сергей.
— А-а-а. Вы… это… с Наташей Буцынской?…
— Да, да. У вас, вроде, есть телефон. Вы не могли бы вызвать «скорую»?
— Конечно, конечно. Сейчас вызову.
Моя собеседница исчезла за калиткой. Я тяжело плюхнулся на примыкавшую к забору скамейку и вытер выступивший на лбу пот.
Ну и дела!
Тут мой взгляд упал на обгоревшие развалины Зинкиного дома. Из них украдкой выглядывал какой-то человек. В его осанке было что-то знакомое. Я приподнялся. Увидев, что его заметили, незнакомец быстро скрылся за соседними домами. Но того мгновения, в течение которого я имел возможность наблюдать его профиль, оказалось достаточно, чтобы мои ноги буквально приросли к земле. Это была Зинка. Провалиться мне сквозь землю, если это не так! Я её узнал. Значит, она жива. Но кто же тогда угорел в пожаре?
Сзади хлопнула дверь. Я обернулся. Варвара спускалась с крыльца.
— Всё, позвонила, — крикнула она. — Сейчас приедут.
Очутившись возле меня, она, запыхавшись, добавила:
— Какой ужас! Просто поверить не могу.
— Вы не ответите мне на один вопрос? — произнёс я.
— Пожалуйста, спрашивайте.
— Вы помните тот день, когда сгорела Зинкина хибара?
— Помню. Как не помнить. Ведь мы с мужем первые этот пожар и заметили.
— Вы видели своими глазами обгоревший Зинкин труп?
Мою собеседницу передёрнуло. Она обильно перекрестилась.
— Не приведи Господь такое ещё раз увидеть!
— Вы уверены, что это была именно Зинка? Это не мог быть кто-то другой?
Варвара изумлённо вытаращила глаза:
— Уверена. Она. Конечно она. Её лицо хоть и обуглилось, но рассмотреть его было можно.
Я задумчиво нахмурил лоб. У меня не было оснований не доверять её словам, но я готов был голову дать на отсечение, что у развалин стояла именно Зинка, и никто другой.
Я снова посмотрел на Варвару. Её взгляд словно остекленел.
— Господи! Вспомнила, где я его видела! — едва слышно прошептала она.
— Кого его? — насторожился я.
— Чёрного охотника.
Я возбуждённо подался вперед.
— Чёрного охотника?
— Ну да. Днём я поливала на подоконнике цветы. Вдруг гляжу, от Евдокии кто-то выходит. Такой среднего роста, худощавый, немного сутулый, в чёрном охотничьем плаще, а на голове — капюшон. Я тогда ещё подумала: чего это он так укутался? Дождя то нет.
Я прикусил губу. Значит, «чёрный охотник» — это, действительно, не Яшка. Яшка в тюрьме, и появиться здесь сегодня никак не мог. Но кто же тогда скрывается под этим таинственным плащом?
— Я его видела в ночь пожара, — продолжала моя собеседница. — Когда мы с Петром выскочили на улицу, он маячил вдалеке.
— Да, да, Евдокия Ивановна мне об этом рассказывала, — пробормотал я. — А скажите, у него было что-нибудь в руках?
— Ничего, — ответила Варвара.
— Вы в этом уверены?
На лице моей собеседницы появилось сомнение, но через несколько секунд она решительно тряхнула головой.
— Уверена. А почему вы об этом спрашиваете?
— Да так, — снова наморщил лоб я. — Очень может быть, что Евдокию Ивановну…
Заканчивать фразу мне не пришлось. Варвара всё поняла. В её глазах вспыхнул испуг. Вдали послышался вой сирены…
Моё подозрение оказалось верным. Осмотрев бабку Евдокию, пожилой бородатый врач вынес шокирующий вердикт:
— Она задушена.
Милиция приехала быстро. Не прошло и двадцати минут, как у забора с визгом затормозил желто-синий УАЗик.
— Без тебя, я смотрю, не обходится ни одно ЧП, — сурово констатировал выпрыгнувший из машины Ланько.
Мы прошли в дом. На меня обрушился целый шквал вопросов: что? зачем? почему? когда пришёл? где был до этого? кто меня видел?…
Я был напуган. Я был растерян. Меня давило чувство вины. И в этом не было ничего удивительного. Причастность к двум убийствам, пусть даже и косвенная, способна поколебать даже самую устойчивую психику.
Вырисовывающаяся в моём сознании картина походила на вдребезги разбитую мозаику, остатки которой не давали чёткого представления, что на ней было изображено. Нет, я, конечно, осознавал, что произошло. Но мне никак не удавалось вписать смерть бабки Евдокии в логику потерявшей свою целостность ситуации.
Проблемы с целостным восприятием ситуации наблюдались не только у меня. В растерянность впал и майор. Лихо поставленная им в деле Яшки Косого точка неожиданно трансформировалась в жирный вопросительный знак. Ланько выглядел нервным и напряжённым. Его резкий, враждебный тон, пытливый, подозрительный взгляд недвусмысленно свидетельствовали, что он не прочь взвалить всю вину на меня. И если бы не показания Варвары, что она видела, как я входил в дом бабки Евдокии, а спустя минуту выскочил из него с перекошенным от страха лицом, я бы точно не избежал участи арестанта.
Домой меня отпустили лишь за полночь. Автобусы уже не ходили, и весь обратный путь мне пришлось проделать пешком. Путешествие вышло жутковатым. Мне постоянно казалось, что меня кто-то преследует. Я беспрерывно озирался по сторонам и нёсся так, словно был облачён в сапоги-скороходы.
— Что случилось? — спросила Наталья, впуская меня в дом.
Я поведал ей о новом убийстве. Моя будущая супруга упёрла руки в боки и озабоченно покачала головой.
— Бог тебя уберёг. Это счастье, что ты не пошёл к ней сразу после её звонка. Застань убийца тебя вместе с ней — неизвестно, чем бы это для тебя закончилось.
Я угрюмо потупил взор.
— Ладно, иди в спальню, — вздохнула Наталья. — Полежи, отдохни, а я пока разогрею тебе ужин. Когда будет готово — позову.
Я повиновался.
В спальне было темно. Я зажёг свет, снял верхнюю одежду, обессилено рухнул на кровать и закрыл глаза. Моё тело налилось свинцом. Душу сдавила тяжесть. В мыслях царил кавардак. Я даже не мог понять, о чём думаю. В голове образовался какой-то винегрет из всего и вся.
Безжизненное тело бабки Евдокии… Причитающая Варвара… Подозрительный взгляд Ланько… Болото… Тина… Гигантские камыши… Нагая белокурая дива… Кочка в центре трясины… Зинка… Яшка Косой…
— Ужин на столе!
Услышав хозяйкин зов, я встрепенулся и разомкнул веки. И тут меня словно шарахнуло током. На потолке, прямо над люстрой, проступала неуклюжая кровавая надпись: «Мама».
Меня обуял леденящий и неумолимый ужас. Сердце замерло. Из горла вырвался беззвучный крик. В низу живота возникла тупая, ноющая боль. Лоб покрылся испариной. Мне стало чудиться, будто надо мной витает сама Смерть…
Глава двадцать восьмая
Церковь никогда не входила в число заведений, порог которых переступала моя нога. Я не то, чтобы её игнорировал или намеренно обходил стороной. Нет. Я просто был к ней равнодушен. Так же, как всякий рационально мыслящий человек бывает равнодушен к тому, что лежит вне пределов его осязания. Но рациональность мышления зачастую пасует перед необъяснимостью обстоятельств. И когда необычное словно ходит за тобой по пятам, и ужас от него достигает своего апогея, ноги сами ведут туда, что издревле считается оплотом борьбы со всякого рода нечистью.
События минувшей ночи существенно поколебали мои мировоззренческие устои. Обозначившаяся необъяснимым образом на потолке надпись стала той самой гранью, за которой потустороннее перестало казаться мне таковым. Оно словно сплелось с реальностью. Кровавые буквы повергли в смятение не только меня. Они шокировала и Наталью. Увидев их, она едва не лишилась чувств.
Мы не сомкнули глаз до самого рассвета. Мы сидели, крепко прижавшись друг к другу, и напряжённо вслушивались в ночную тишину. Любой маломальский шум, любой едва уловимый шорох, будь то хоть свист пробивавшегося сквозь щели ветра, или шевеление пробиравшегося внутри стен древесного жука, заставляли нас вздрагивать и испуганно озираться по сторонам. Наши мысли блуждали в лабиринтах суеверий. Нам казалось, что рядом с нами таится всё самое злое, чудовищное и ужасное, что только существует на свете.
