Бетонная агония - Дмитрий Новак
Она остановилась у входа в подъезд дома напротив, как раз через улицу от моего. Мужчина немедленно приблизился к ней и начал что-то говорить, женщина слушала его, молча и спокойно, я так никогда и не узнал её голоса. Затем она согласно кивнула и открыла дверь, затем зашла внутрь, и мужчина сразу же отправился за ней.
Нет, я не почувствовал того, что, по мнению взрослых, должен был чувствовать человек моего возраста по отношению ко взрослой женщине. Скорее, всё это время я наслаждался её художественностью, каким-то мимолётным ореолом окружавшей её другой реальности.
Может быть, такое чувство у меня возникало из-за того, что на фоне крохотного серого мирка, она выглядела слишком по-особенному, как будто бы своим светом выбивалась из общей гаммы. А может быть потому, с какой неуловимой грацией и в какой-то странной гармонии она шагала по этим грязным каменным мостовым.
Мне даже показалось, что ей, как и всякому порядочному миражу, должно быть приходилось сильно сосредотачиваться, чтобы не рассеиваться в воздухе алой дымкой.
Но на допросах мне почему-то не верили.
Я всё ещё сидел здесь, на чёрной скамье, испещрённой двумя или тремя надписями, сделанных проворными руками моих предшественников, и смотрел прямо перед собой, не сворачивая.
После случившегося в тот день я не спал всю ночь, а затем сразу же, вместо школы, отправился в ближайшее отделение полиции. Мне даже пришлось ненавязчиво выспрашивать дорогу прохожих, потому как родителям я ничего говорить не хотел.
Ноги донесли меня до отделения, мои слова очень внимательно выслушали, обещали разобраться…а через месяц пришли за мной. Затем увезли подписать показания, и, после допросов, оставили меня в одиночке, из которой я уже две недели почти не выходил. Я не жаловался на камеру, она была в два раза просторней моей комнаты, но мне очень не нравилось, когда меня беспокоили.
Впереди всё ещё говорили, на этот раз что-то о потерянном поколении. Может быть, они хотели сказать «истреблённом», ведь не даром последние опубликованные статистические отчёты показывали чудовищную смертность населения, но, честно говоря, сейчас я не хотел раскрывать рта. Мне казалось, что за каждое произнесённое слово с моих родителей будут брать штраф, а их итак здесь нет.
Когда я в следующий раз выглянул на улицу, то увидел, что в одном из окон на втором этаже дома напротив зажегся свет. На улице уже смеркалось, и на моём столе с тихи жужжанием работала настольная лампа, иначе я бы просто не разбирал знаков. Но свет в том окне казался ярче, каким-то праздничным и слишком торжественным словно…софиты?
Шторы были открыты, окно располагалось ниже моего, и я даже мог разглядеть маленький кусочек пола, отходивший от подоконника, и изголовье кровати, почти в самом углу. Мне могло показаться, но из-за неплотно прижатых друг к другу оконных рам доносилась музыка. Звуки был неясный, отчего-то мне вспомнился тот самый шелест скачущей по пластинке иглы.
А потом я увидел, как что-то ползёт по полу. По началу я решил, что это свет так падает на крашеные доски, но чуть позже я разглядел, что это было пятно. Кажется, кто-то пролил вино, досадная случайность не более…
…но пятно разрасталось, всё ближе и ближе подползая к окну. Оно было ярким, багровым и очень густым. А затем свет померк.
Несколько томительных секунд я что есть силы вглядывался в стеклянную темноту. Всё происходящее казалось мне странным сумбурным сном, который выглядит в точности, как явь. Но голову никак не покидает ощущение какой-то неправильности, чего-то фатального, словно одно из привычных измерений незаметно отодвинулось со своего места.
Когда свет включился снова, я увидел, что пятно уже добралось до ножек кровати, и часть его уже скрылась из виду за подоконником. А затем, аккуратно переступая ногами по доскам и обходя пятно крови, к окну подошёл тот самый мужчина, я узнал его по сгорбленным плечам. Теперь на нём не было пальто, вместо него обвисшую грудь закрывал коричневый пиджак, очень гармонирующий с цветом досок.
Мужчина посмотрел перед собой…а затем медленно перевёл глаза прямо на меня…
Словами не смогу описать, как тогда забилось моё сердце. В висках начала стучать кровь, ноги онемели, ладони налились жестоким льдом…но я никак не мог оторвать взгляда от этих глаз. В них не было злобы, хоть я и ожидал бы увидеть её от такого человека. Она меня хотя бы успокоило, и я точно знал бы, что следовало бы делать.
Вместо этого человек смотрел на меня чрезвычайно ласково и спокойно, как обычно смотрит преподаватель на прилежного ученика или какое-нибудь ловкое юное дарование, которое обычно держится от сверстников немного в стороне. Этот взгляд убаюкивал, расслаблял, даже слегка успокаивал. И оттого я так остро чувствовал ту немую угрозу, которая таилась за ним.
Не потому, что этот человек может сделать что-то лично мне, не потому, что мои близкие, если таковые и были, обязательно пострадают. Потому что именно я, или кто-либо ещё, не смогут ничего сделать. А если и попытаются сделать, то горько пожалеют об этом. И притом он сам не будет иметь к этому никакого отношения.
Теперь, сидя здесь, я вдруг вспомнил о том, что ни разу не видел его после этого. Ни на суде, ни до, ни после, вообще никогда. Больше не видел я этих ласковых глаз, этой полунеряшливой, чем-то по-детски взъерошенной седой причёски, добродушной почти-улыбки и длинных, ярко играющих на лбу морщин.
Один из следователей как-то невзначай проронил на допросе, что этот человек очень важный профессор. Преподаватель, декан университета, одним словом, уважаемый член общества, и что он не может присутствовать на заседаниях из-за того, что занимается важной научной работой.
Я вдруг увидел на себе взгляды его дрессированных студентов. Их глаза, лишённые огня, и губы, по-женски поджатые в молчаливом осуждении. И ту женщину, которая так же, молчаливо осуждая, глядела на меня со своего холодного стола в морге. И как в ненависти ко мне сжимаются её скрытые белой простынёй кулаки. Как я посмел…
Теперь я понял: было в этом взгляде ещё что-то ещё. Чего я не заметил в первый раз и не разглядел в те долгие проведённые в камере часы, во время которых мне снова и снова приходилось зарисовывал у себя в голове эти глаза. Они обещали … научить. Предлагали узнать много нового, с надеждой смотрели на…. Господи!
Наконец мне начали задавать вопросы. Они произносились каким-то особо издевательским, я бы сказал, нарочито бумажным тоном. Я отвечал на них просто и односложно, неловко топчась на костях уничтоженной надежды. «Да, мэм», «Нет, сэр», «Не знаю, ваша честь».
Я даже уже не пытался
