Максим Павлов - Серафим и его братва
— Чёрт бы вас побрал, — удрученно проворчала мисс Каннибал. — Как ваще в этой говеной стране работать? Я ж приехала сюда ради наживы, а не ради каких-то гнилых разборок. Во что меня впутали? — Ее причитания носили риторический характер и к сути дела отношения не имели. — Ик! Ик! Мое дело — кухня, меню, мясорубки. Куда я влипла?
— Нажива — это хорошо, — наседал бесцеремонный убийца. — Кухня — прекрасно. Мясорубки — вечно. Но кроме высоких материй иногда приходится уделять внимание мелким говенным делишкам, проводить, так сказать, периодическую дезинфекцию.
— Ик-ик-ик! — перебила хозяйка дворца.
— Да выбрось, на фиг, свое парево, мать, в момент икать расхочешь!
Убийце наконец удалось отнять у осоловевшей бабы пионерку и затушить ее в пепельнице. Результат не заставил себя ждать. Секунд десять Эммануэль неподвижно смотрела в одну точку, как бы не веря в то, что икота ее отпустила, а потом резко и моложаво зашевелилась.
— Реально перестала, — поняла она. — Не наколол, гаврик! Так чё мы ботали? Чё Лысый?
— Прикинь, как четко можно оттопыриться, если Лысый будет страдать и ломаться, как это делаешь сейчас ты, — предложил Серафим.
— Даже очень можно оттопыриться, — согласилась преступница.
— Херово тебе было рубать пельмень, мать?
— Ой, херово, не говори!
— Так устроим ему такой же прикол!
— Прикол, говоришь?
— Ты мне заказываешь засранца — я его голыми руками размазываю по твоей тарелке, — объяснил увлеченный убийца. — И нет проблем.
— По тарелке, говоришь?
— Да по чему твоя душа пожелает! Я ж, мать твою, все могу сварганить — обпердишься от удовольствия, это я гарантирую.
— А на хера? — Эммануэль недоуменно моргнула заметно побелевшими фарами. — По тарелке-то на хера? Как я оттопырюсь, если он будет лежать паштетом на тарелке? Не сможет ведь он и пельмени рубать, и паштетом прикидываться? — резонно заметила мисс Каннибал.
— Какие пельмени? — не понял Серафим.
— Как это какие пельмени? — Она машинально уставилась на правое ухо Серафима. — Лысый должен повыламываться на моих глазах али нет?
— Должен, — согласился Серафим и всё же ради перестраховки повернулся к собеседнице другим боком.
— А то как я еще оттопырюсь? — Эммануэль лишь переключила свое внимание с правого уха убийцы на левое. — Пусть жрет пельмени, а потом можно и по тарелке голыми руками…
— Э, ты че задумала, мать? — Серафим не на шутку забеспокоился насчет собственных ушей.
— Пусть хавает пельмени Маши Типовашеевой, — упрямо заявила заказчица.
— Но это… исключено.
— Причины?! — строго спросила она.
— Я же с ней трахаюсь!
— А мне до фени. Я заказчик — ты дурак. Чё хочу — то сварганишь.
— Да ты двинулась, мать!
— Не я двинулась — житуха заставила.
Серафим не находил слов. Затевая этот базар, убийца не предполагал, к каким осложнениям на уши он может привести.
— Чё рыло воротишь? — Эммануэль, казалось, была в восторге от своей идеи. — Коли впадлу — канай отсюда. У меня киллеров — выше крышы, конкуренции до вони, и никто рыло не воротит: чё закажу, то принесут. Не понимаю, те-то че? Я ж не гасить её прошу, ну эту ляльку твою, чёрт бы вас побрал. Всего одну пельмень хочу. Чё жмёшься? Не понимаю.
— Я с ней трахаюсь, — повторил киллер.
— И я не без греха, тоже не дура потрахаться. — Эммануэль показала на одноухого любовника. — Знаешь, мне уже по фиг, сколько у него ушей, — главное, чтоб торчало. Не права, что ль, я?
— Ты вечно права, мать, но я чё-то не въезжаю. — Серафим был сам не свой.
— Короче, — помогла Эммануэль, — тащи мне пельмень, да и хрен с ней. Те чё главное, чтоб лежало или чтоб торчало? Слушай сюда: в ляльке главное, чтоб лежало, а все, что у нее торчит, — на хер… — Она стала заговариваться, ее ладонь, как нож, распилила воздух.
— Слышь, мать, давай-ка придумаем что-нибудь постебовее, — предложил Серафим, лишь бы выпутаться из двусмысленной ситуации.
— Что уж стебовее? Лысый жрет пельмени мисс края! — Эммануэль повеселела на глазах. — Я оттопыриваюсь, го-го-го-го! Чем те не феня? Не остроумно, что ль?
— О, это очень даже феня, это, безусловно, остроумно, но все-таки давай не зацикливаться. Древняя мудрость говорит: хочешь застращать мудака — продерни его за больное место.
— Правильная мудрость, — кивнула Эммануэль, вынимая очередную сигарету. — Ну и чё дальше?
— Я как никто в этом городе знаю все больные мозоли Лысого.
— Ну и чё?
— Деньги, власть и похоть, — доложил убийца. — Это его самые больные места.
— Го-го-го! Я тащусь! Знаток, мать твою, го-го-го! Еще б сказал, кто этого не знает или у кого есть другие мозоли. Оттопырил, блин, го-го-го!
— Тебе бы поменьше курить, матушка.
— Не бзди. Сама разберусь, сколько курить, сынок. — Она задымила. — Ну и че?
— У Лысого есть дочка, учится в Англии, — намекнул убийца. — В крайнем случае, мне не впадлу слетать на острова.
— Хрен тебе, а не острова. Ишь чё захотел: он — на острова, а мать тут сиди, говно разгребай. Не бывать сему.
— Зря. Реальный план. Если б Лысый слопал пельмени родной дочери, он бы…
— Он бы только оттопырился, — перебила Эммануэль. — Ты чё, не знаешь Лысого? Чтоб он повелся на какую-то обдолбанную мокрощелку? Го-го-го! Пусть это будет трижды родная дочь, ему насрать, дорогуша. Али не слыхал, как с ней маялись янтарские?
— Янтарские? С дочкой Лысого? Нет, не слыхал.
— Немудрено: ты тогда под стол ходил.
— А как они маялись?
— Ядреный на ней собаку съел, а не поимел ни ломаной копейки. Дети в глазах Лысого хрен чё стоят, мудак живет по скотскому принципу: после меня — хоть потоп. Такие они, нынешние временщики. Сколько выродков он наплодил: пять или шесть?
— По-моему, пять.
— Так вот, всех до единого услал за бугор, якобы учиться уму-разуму, а на самом деле (чё плохого они понахватаются за бугром?) потому что ненавидит… Поди боится, как бы отпрыски не позарились на его состояние. Янтарские думали, что Лысый боится, как бы ему не выкатили за них кругленького выкупа, а нет — попробовали опустить и бортанулись. Оказалось, резать детей Бляхи — только себе в убыток. Мудаку это выгодно. Та девчонка, о которой ты говоришь, сейчас учится в Оксфорде.
— Правильно, — подтвердил Серафим.
— А раньше она жила здесь. Янтарские на ней лажанулись не по-детски: срисовали у девчонки мизинец, а папочке включили счетчик: либо плати за него тридцать косых, либо получишь бандероль с остальными девятнадцатью пальцами. Так Лысый, чё б ты думал?
— Че?
— Не дал ни копейки. Сказал: тридцать косых на один кастрированный мизинец не меняют. Прикинь!
— Мудак, — прикинул Серафим.
— Спрашивается, неужели было так трудно позаботиться о здоровье родного ребенка?! — Эммануэль выглядела искренне возмущенной: то ли состоянием здоровья девочки, то ли тем, как лажанулся её кореш Ядреный из янтарских. — Ведь тридцать тысяч баксов — для мудака все равно что поссать. Где, спрашивается, твои отцовские чувства, мудило?! Где деньги?! Где элементарная порядочность?! Не знаю, как таких еще земля держит, не знаю…
— Родная дочь! — Серафима тронула судьба девочки. — Она чё, так и хиляет без пальца?
— Без двадцати пальцев!
— Боже…
— Ты ж знаешь Ядреного, он слова на ветер не бросает. Лысый — слышь — Лысый тогда ему предложил по баксу за палец! Го-го-го!
— Га-га-га! — передразнил убийца.
— А ты бздишь: ухо-ухо… На хер ему ухо? Схавает — не подавится.
— Родная дочь… — повторил Серафим, качая головой.
— Таков мудак. По баксу за палец! — вновь едко засмеялась хозяйка: — Го-го-го!
— Ладно ржать-то, мать, грешно над этим смеяться.
— Я чё, смеюсь? Я оттопыриваюсь!
Действительно, подогретая паревом хозяйка дворца гоготала явно не в тему; ее сумрачный рассказ о двадцати пальцах дочери Василия Бляхи не следовало принимать близко к сердцу, тем более что Серафим, хорошо знавший Лысого, никогда не слышал столь дурацкой фени о своем прежнем покровителе.
— Погоди оттопыриваться, — сказал киллер. — Раньше времени оттопыришься — потом слёз не оберёшься. Мы же еще ни в одном глазу, мать. Что будем делать с Лысым?
— Пусть жрёт пельмени мисс края, — вспомнила вдруг Эммануэль, перестав смеяться.
— Проехали, — замял Серафим. — О пельменях пока забудем.
— О! — неожиданно вскрикнула Эммануэль.
— Что?!
— Шишел, мать твою!
— Шишел?! Что Шишел?
— Пусть мудак жрёт своего кошака! — осенило её.
Серафим с облегчением выдохнул:
— А что? Реальный план! Пусть жрет.
— О, грязный, вонючий кот! — Эммануэль патетично вскинула вверх черную руку с косяком. — Я добралась до тебя, засранец! Скоро ты исчезнешь в топке своего хозяина!
