Максим Павлов - Серафим и его братва
— Это похоже на правду.
— Слава богу…
— Спасибо за честный и искренний ответ, большое человеческое спасибо.
— Не за что, Лысый, абсолютно не за что.
— Ну, тогда продолжаем экзамен.
— Мать твою!
— А я предупреждал: в билете два вопроса. Сколько пельменей у Антуана?
— Это второй вопрос? — попыталась зацепиться за соломинку Эммануэль, ибо правильный ответ на столь простую задачу не грозил ей совершенно никакими последствиями.
— Нет, чернушка, — обломал ее Лысый. — Это так, дополнительный.
— Ну два.
— Вот и в билете два вопроса: два вопроса — два уха, одно мы с тобой уже спасли. Теперь давай сосредоточимся на втором: меня дьявольски интересует, где теперь Серафим.
— А я-то почем знаю? Поди гасит кого-нибудь или трахает, чё ему ещё остается?
— Идет пурга, что эта срань примостилась под твоей крышей.
— Идет так идет… Я-то тут при чем?
— Блин, пашет он на тебя или не пашет?!
— Ну было дело… подхалтурил маленько.
— Кувалду мазал?
— Ну мазал.
— Я так и знал… — Лысый довольно прошёлся вдоль стола. — Его манера: идёт мазать одного лоха, а потом выходит, что размазано полгектара. Где он сейчас?
— Понятия не имею.
— Не темни, чернушка, ты меня знаешь.
— Я всё сказала! Чё те ещё от меня надо? Не докладывает мне Серафим, где ошивается! Не зна-ю!
— А телефон?
— Не помню.
Лысый вернулся к кухонному ножу:
— Будем вспоминать.
— Я те честно говорю: не пом-ню! — вскричала Эммануэль.
— А мы честно будем вспоминать… Разжечь огонь, — скомандовал он отморозку.
На плите вновь вспыхнуло пламя. Эммануэль побелела: она действительно не помнила телефонного номера киллера и поняла, что её ждёт самое трудное испытание.
Бляха эффектно рассек воздух смачным взмахом кухонного ножа.
— Даю тебе минуту, мать, — объявил он, входя в роль самурая. — Пока осталось время, прикинь, кого покрываешь, черная калоша. Слыхала, чё он мне отмочил? Облил дерьмом в прямом эфире, спер лемуру, обдолбал её в хвост и гриву, так что эта Маня теперь родного отца не помнит! А я ж его, засранца, вскормил, вырастил из малого пацана героя. Веник ты, Эммануэль: вчера Серафим подставил меня, завтра подставит тебя, гнилая твоя душа.
— Ну не помню, не помню я его телефонного номера, хоть убей! — Эммануэль покачала головой. — Че за дундук? Че выпендривается, сам не знает.
Непоправимое произошло столь быстро, что Эммануэль хрен чё сообразила: перестав выпендриваться, Лысый полоснул воздух кухонным ножом… лезвие ударилось о китайский фарфор, и пельмень с тыквы её бой-френда шмякнулся на тарелку.
Эммануэль тупо ойкнула.
— Нет телефона — нет базара, — подвел черту Лысый.
Кончиком ножа подхватив пельмешку с тарелки, он поиграл ею, словно шариком пинг-понга, и, оттянувшись, забросил на сковородку.
— Секи, мать! Секи, мать твою, как скотеет Бляха! — с наслаждением приговаривал Лысый. — О-хо-хо-хо-хо! А запах! Запах! Красота!
Шипение и шмон, исходившие от плиты, на которой вершился сей беспрецедентный акт вандализма, усиливались. Эммануэль проклинала себя за то, что, связавшись с убийцей Серафимом, не потрудилась взять у него ни номера телефона, ни паспортных данных.
— Классный я повар? — нахваливач себя осатаневший авторитет. — У тебя еще не проснулся аппетит, черномазая?
— Ещё нет, — буркнула Эммануэль.
— Чё ты там гонишь? — Из-за треска на сковородке Бляха её не расслышал.
— Нет, говорю!!! — крикнула она.
— А… — понял Бляха. — А телефон не вспомнила?
— Нет!!!
— Ну ничего, — успокоил он. — Не стремайся, ща вспомним, это много времени не займет.
Ни много ни мало, полчаса продолжалась эта пытка. Сначала Бляха слегка поджарил пельмешку с обеих сторон, затем мелко нашинковал укроп, петрушку, сельдерей и помидоры, забросил приправу на сковородку и закрыл крышкой. Потом он вернулся в широкое кресло времён императрицы Екатерины, закинул ноги на стол и сказал:
— Подождем, пока дойдёт, — и, глумливо хихикая, уставился в черную витрину Эммануэль наблюдать за ее реакцией.
Реакция была неадекватной: смирившись с непоправимым, хозяйка дворца сделала вид, будто ей все до фени, и непринужденно закумарила конопляную пионерку.
Когда ушная раковина бой-френда была готова, Лысый галантно проводил Эммануэль к черному столу, подвинул стул и поставил перед её носом оформленную тарелку: помимо пельменины там лежали оливки, листики салата и стебельки зелёного лука.
— Бон аппетит! — пожелал он, завязав на шее жертвы белую салфетку. — Вот те нож. Вот те вилка. Что ещё?
— Пожалуй, все, — сказала Эммануэль.
— Соль? Перец?
— Пожалуй, это лишнее. Хотя… Если самую малость.
— Самую малость, — кивнул Лысый, посолив и поперчив чертово блюдо.
— Хватит, хватит! — остановила Эммануэль. — Хочешь, чтоб ком в горле застрял?
Лысый убрал солонку:
— Может, возьмешь меня официантом?
— Стар ты больно для официанта.
— Ну нет так нет. Валяй мать, наяривай, — может, чё и вспомнишь.
— Да ни чё я не вспомню уже, Лысый, зря время теряем! — Эммануэль откусила часть пельменя.
— Ну как? — Он внимательно посмотрел в её глаза.
— А что? — Ее глаза удовлетворенно моргнули. — Неплохо прожарилось, мать твою. Даже не ожидала. В самом деле, неплохо. Беру тебя поваром. Если ты, конечно, не передумал.
Лысый понял, что проиграл вторую партию: с чувством и нескрываемым аппетитом жевала мисс Каннибал то, что ей приготовили; создавалось впечатление, что она в любой момент может попросить добавки, — словом, вытянуть из этой адской черной пасти информацию о Серафиме не было никаких шансов.
Разделавшись с ухом своего любовника, Эммануэль неторопливо вытерла губы, взмокший от напряжения лоб и впервые за всю ночь улыбнулась:
— Теперь ты веришь, что я не знаю, где Серафим? Или будем готовить вторую пельмень?
— Оставим на другой раз, — огорченно ответил Лысый.
— А че на другой раз-то оставлять? — разошлась мисс Каннибал. — Если такая пьянка пошла… Повар ты классный, официант нормальный.
— Обломись. — Бляха показал Эммануэль средний палец и стал надевать деловой пиджак.
— Уходишь, что ль? — Она прикинулась разочарованной.
— Да, мать. Дела-дела…
— Какие, на хер, дела в четыре часа ночи?
— А уже четыре часа ночи?
— А ты чё думал?
— Вот дерьмо, — выругался Лысый, посмотрев на часы. — Как быстро летит время!
— Ой, не говори, — поддержала Эммануэль. — Чем заниматься-то собрался?
— Поеду гасить Большого.
— А… — протянула Эммануэль. — Ну канай, раз такие дела, Не фиг тебе здесь тусоваться.
Напоследок Бляха бессовестно обнял мисс Каннибал и чисто по-человечески поблагодарил за теплый прием:
— Ну, спасибо тебе, мать.
— Да что уж…
— Все было нормально.
— Слава богу…
— Значит, не знаешь, где Серафим?
— Значит, не знаю.
— Да и хрен с ним.
— Хрен с ним, — согласилась Эммануэль.
— Ну накладка вышла… — Как бы принося извинения, Бляха с нежностью потрепал дрэд на её затылке. — Ошибся я, мать.
— Ошибся, батюшка, ошибся, с кем не бывает?
— Чё… будешь теперь точить на меня обидки?
— А чё я буду теперь точить на тебя обидки? — Эммануэль пошла в закос под веник: — Никогда не точила, теперь-то чё? Ухо вернется, что ль?
— Не, ухо уже не вернется… — Отпустив Эммануэль, Лысый с чистосердечным сожалением оглядел контуженного Антуана: — Оскотел я, мать, совсем оскотел. Житуха-то какая: и в хвост и в гриву, сама знаешь…
— Оскотел, батюшка, оскотел, — закивала Эммануэль. — Жениться тебе пора. Надо ж похоть децел за уздечку держать, а то ведь дальше-то будешь? Я простила — другой не простит.
— А ты простила? — с сомнением переспросил Лысый, остановившись в дверях.
— Простила, простила. Ступай, Лысый, моя совесть в порядке.
— Вот я и говорю: коль не знаешь, где Серафим, чё те стрематься? Твоя совесть в ажуре.
— В ажуре, в ажуре, нечего мне стрематься, черномазой, да и тебе не след. Ступай, ступай подобру-поздорову, Лысый, черт с тобой, делай дела.
Но Василий Исидорович, видимо, все-таки чувствуя за собой долю вины, все никак не решался выйти за порог:
— Слышишь, мать?
— А?
— Ну это, типа, без обид, да?
— Ага, — кивнула Эммануэль.
— Ты ж меня знаешь: если чё не так…
— А че не так-то? Все ништяк!
— Ну покеда, что ли, мать?
— Покеда, батюшка, покеда!
Авторитрет наконец перешагнул через порог. Дверь за ним тихо закрылась. Ошарашенная Эммануэль села на стол, покрытый черной скатертью, и громко икнула:
— Ик!!!.. Чёрт знает что… Ик! Ик!
Обстановка больше не требовала от нее прикидываться глупой коровой: из окон Зеркальной галереи было видно, как несколько бляхинских «мерседесов» один за другим уплывают с территории дворца.
