Владимир Орешкин - Перпендикулярный мир

— Но это же только бревно, — сказала Маша.

— Это не бревно, госпожа, это — засада…

И, словно в подтверждение его слов, сзади раздался треск, и на дорогу упало небольшое дерево, перегородив им путь к отступлению.

Тогда Марат выключил урчавший мотор… Наступила кромешная тишина. В которой слышно стало сонное сопение Ивана.

— Кто-то заложил, — сказал в тишине Марат, — все грамотно сделали… Куда мы теперь дернемся.

— Может, это ветер, — сказала Маша, — никого же нет…

Легкий смешок прокатился по кабине. Госпожа умела шутить.

Марат высунул из машины голову, и, слегка повысив голос, что-то сказал по-башкирски, обращаясь в темноту.

Лес промолчал, будто раздумывая, — потом с другой стороны дороги заговорил с Маратом какой-то скороговоркой, — но тоже по-башкирски.

Голос из темноты говорил и говорил, никак не желая останавливаться. Минут пять или даже больше. И так складно, ни на секунду не останавливаясь, — будто читая им на сон грядущий, Коран.

Маша слушала незнакомый язык, ни одного слова из которого не понимала, — ее завораживала музыка неизвестных звуков, словно было совершенно неважно, что им там говорят, а нужно было просто слушать эту непонятную речь, в которой содержалось столько какой-то древней выверенной гармонии, что не заметить красоту ее не было никакой возможности. Нужно было лишь чуть расслабиться, — и получать удовольствие.

Маша и получала…

— Говорят, нам некуда деваться, — вдруг стал переводить Славик, — там все наши друзья и родственники, они не понимают, что с нами происходит… Говорят, вы не наши знакомые, говорят, что мы стали ненормальные, — а вы, госпожа, ведьма… Говорят, нас приговорили на месяц к яме, — через месяц с нами все станет хорошо. За это время вас продадут, мы больше никогда вас не увидим. И все будет хорошо… Говорят, вас, госпожа, пальцем не тронут, — ни вас, ни мальчика. И продадут хорошо, в хорошие руки… На ярмарке не станут говорить, что вы — ведьма… Говорят, есть порядок, — его нельзя нарушать. Старики совещались, и решили, — исключений делать нельзя. Любое исключение, — сломает порядок… Дают нам подумать, сколько мы хотим сами, — но потом, если мы не согласимся, нас убьют. Всех… Но будут считать нас хорошими людьми, которых лишила рассудка ведьма, то есть, вы, госпожа…

Лесной голос замолчал. Снова наступила тихая ночь. Но — ненадолго.

Потому что, вдруг, послышался женский плач, и следом, похожие на причитания над могилой усопшего, женские звуки.

— Жена Рахима, — как-то бесстрастно продолжал объяснять Славик. — Говорит, — у тебя шесть детей, я жду седьмого… Что стало с твоей головой, ты же всегда был таким хорошим…

— Я ведьма, — да? — спросила Славика Маша.

— Они так думают, — ответил рассудительно Славик. — Они не верили нам, когда мы им говорили, что вы — наша госпожа… Они никому не верят, кроме стариков. Как те скажут, так и бывает.

— Но я же помутила ваш разум, они правы, неужели вы не понимаете? — спросила Маша.

— Наш разум, — при нас… — сказал Славик. — Мы — взрослые люди, много по жизни повидали всякого. Отдаем себе отчет, что мы делаем. Мы — не сумасшедшие. Просто, они нас не понимают. Вот и все…

— Что я с вами сделала, — сказала Маша, уже обращаясь ко всем троим своим охранникам, — я никак не могу понять? За что мне такое горе… Ведь у вас семьи, дети, вы здесь родились, и всех знаете. Все знают вас… Я пришла и все испортила, из-за меня вас могут убить… Кто разрешил мне решать ваши судьбы, кто поставил меня судьей?.. Мне это совсем не нужно… Я — не хочу… У вас на огородах все растет, огурцы, капуста… У вас такие очаровательные дети… Вы грабите поезда, потом продаете людей… Но я-то здесь при чем? Зачем мне это все нужно, решать, жить вам дальше или нет?

— С вами, госпожа, ничего не должно случиться плохого… — сказал Марат. — Вы не понимаете, — кто вы, и кто мы… Что мы перед вами, — пустое место. Нас не нужно сравнивать. Понимаете, — умереть ради вас, по вашему слову, — это величайшее счастье… Что дети, или хозяйство, — ничто.

— Я что, такая красивая? — спросила Маша, которая была в отчаянье, от того, что ничего не могла понять.

— Если у Аллаха есть жена, — то это вы… — сказал Рахим. — Есть красота непостижимая, неземная… Мы — ее слуги. Ничто не может помешать нашей верности. Вам, госпожа.

— Это наваждение, — негромко сказала Маша. — Я точно ведьма, — только не знала этого раньше… Но теперь знаю.

Между тем, жена Рахима продолжала причитать, и никак не успокаивалась. Никто там, в лесу, не мешал ей этого делать.

Странная это была картина: в почти первозданной темноте, освещаемой только подфарниками их «Уазика», среди подступающей черноты ночных деревьев, под звездным небом, на котором эти звезды начинали постепенно гаснуть, — во всем этом стонала и заходилась в речитативе раненая птица.

Перепуганная насмерть, — мироздание которой на глазах начинало рушиться. Тронулись тектонические древние пласты, сея вокруг разрушение, — навсегда лишая привычного. И пронеслась тогда жалоба беспомощного существа, — жалкая, и хватающая за душу одновременно… Ты пичужка, женщина, и червь, без сомнения, и микроб, и нет у тебя ни над чем власти, — гнездо, которые ты так старательно вила, лелеяла, и кроме него, ничего больше в своем мироздании не мыслила, — оказалось так непрочно, так хрупко, так ненадежно. Негде тебе больше спрятаться, некуда убежать, никто не пожалеет тебя больше никогда, и никто никогда не приголубит…

Причитала и причитала, причитала и причитала, причитала и причитала, — никуда от ее причитаний нельзя было деться.

— Если мы не сдадимся, нас убьют? — спросила Маша.

— Да, — ответили ей ее слуги.

— Вам же не нужно, чтобы я умирала?

— Нет.

— Тогда мы сдаемся… Вы идете в свою яму и сидите там месяц, — думаете там о жизни. У вас глубокая яма?

— Глубокая, — сказали ей, — она похожа на горшок, но очень большой. Спускаются в нее по лестнице, потом лестницу убирают, а горло закрывают досками.

— Но там не дует?

— Не дует, — сказали ей.

— Вот и замечательно, — сказала Маша, — раз там не дует… Нас пусть продают. Зато мы будет живы… Вы хотите, чтобы я осталась жива?

— Да, — сказали ей.

— Тогда я желаю, — с некоторой излишней помпой сказала Маша, потому что причитания Рахимовой жены могли разжалобить кого угодно, даже холодный камень, не говоря уже о другом слабом женском сердце, — я желаю, чтобы вы приняли ультиматум стариков. В которых, — мудрость… Пусть они вас и не понимают.

— Но, госпожа…

— Я госпожа, наверное, не только для вас. Есть еще, наверное, много людей, для которых я — госпожа? Ведь так?

— Конечно, но…

— Так что вы сидите спокойненько у себя в яме, отбывайте наказание, а обо мне не волнуйтесь. Мы с Иваном не пропадем… Разве мы можем пропасть?

— Нет, но… Вдруг вас обидят?

— Разве меня можно обидеть? — спросила Маша… И испугалась сама себя. Потому что в этот момент, она вдруг поняла, обидеть ее невозможно. Даже представить невозможно, что кто-то может ее обидеть. Даже теоретически.

У нее вдруг легко закружилась голова, — что-то злое, ядовитое коснулось ее, переполнив каким-то детским, но тоже злым и безжалостным восторгом, — от того, что она одним движением мизинца может уничтожить весь этот балаган… От того, что она, Госпожа, и в ее воле решать, продавать ее или нет, жить всяким этим старикам, или нет, — захочет, будет казнить, захочет, — помилует.

На то она, и Госпожа. Чтобы заниматься всем этим.

Иван проснулся утром, уже на ферме, — на персидских коврах и парчовых подушках.

Ее слуги, перед тем, как переселиться в яму, выбили у своего начальства для своей госпожи приемлемые условия содержания в плену.

Им с Иваном привезли свежего сена, навалили его без меры, распределили ровным слоем, сверху накидали этих самых персидских ковров, на них — этих самых парчовых подушек, поставили в ногах их журнальный столик, на который водрузили столько еды и питья, что можно было подумать, пленников переселили сюда из голодающего края.

Прочая братия, — а в пустующей ферме обитало человек двести, не меньше, — взирала на происходящее с каким-то запредельным изумлением… Как суетились их мучители, как наваливали чуть ли не стог сена, как покрывали его коврами и осыпали подушками, как под ручки привели на него укутанную в платок босую девицу, и принесли на руках спящего подростка. Как положили его осторожно, так, что тот даже не проснулся.

Ну, а когда появилась еда на журналом столике, — тут уж наступила гробовая тишина. В длинном с дырявым потолком сарае, все принялись нюхать запахи свежего жаркого с мясом и картошкой.

На запах, наверное, пришел бородатый доктор. Он поклонился Маше учтиво, и спросил: