Вильям Кобб - Клуб Мертвых
— Я этого не говорю! Но… я спал… если бы вы знали, какие я сны видел!… Какие прелестные сны мне снились…
— Ба! Сны — это глупости!… Лучше будем пить!
Дьюлуфе наполнил вином стаканы, один из которых придвинул к Жако. Тот решительно отодвинул его.
— Пить? — сказал он с отвращением. — Только не сейчас!… Я не хочу забывать…
— Что же?
— Мой сон!
— А! Верно, он очень забавен… Черт возьми! Когда я вижу сны, то мне вечно снится, что меня ведут туда, к заставе святого Иакова… а потом суют мою голову в машину… ты знаешь какую… А ножик у ней длинный-длинный… и он опускается… и поднимается… Это совсем не забавно! Вот за это я и не люблю сны…
Жако, казалось, не слышал его. Глаза его были устремлены куда-то вдаль, где он наблюдал какое-то видение…
— Ну! — продолжал Дьюлуфе. — Встряхнись немножко… Что же ты такое видел?…
Жако вздрогнул.
— Вы не поймете!…
— Отлично! Ты вежлив, нечего сказать! Скажи уже лучше прямо, что я слишком глуп… Видали вы этого господина? Вот! Попробуйте утешать его!
— Простите меня, — поспешно сказал молодой человек, — я не хотел вас обидеть! Вы поверите мне, когда я расскажу свой сон. Только обещайте мне…
Он остановился.
— Что же? — спросил Дьюлуфе.
— Не смеяться надо мной.
— О! Не бойся! Валяй, рассказывай!
— Впрочем, это должно показаться вам очень смешным. Но что делать, иногда случается, что этот сон грезится мне наяву… Мне кажется, что я маленький, совсем маленький! Я лежу в колыбели с белыми занавесками, точно птичка в гнездышке. Я открываю глаза, занавески раздвигаются, и…
Жако снова остановился. Может быть, он боялся спугнуть эту мечту, описывая ее в подобном обществе?
— Ну, что же? — сказал Дьюлуфе, которому, казалось, было не по себе. — Если начал, так надо кончать…
Заметив, что молодой человек снова погрузился в свои мысли, он сунул ему в руку стакан. Жако машинально поднес стакан к губам и выпил залпом.
— Браво! Вот так молодец! — сказал Метла. — Сразу видно, что ты не баба!…
Легкая краска показалась на щеках молодого человека.
— Я все скажу, — твердо произнес он, будто адский напиток уже начал действовать на него.
Его глаза сверкали.
— Из-за занавесок появляется женщина!… О! Как она хороша!… Как кротка ее улыбка!… Она наклоняется ко мне, и я чувствую на себе ее дыхание… В глазах ее как будто слезы… Я протягиваю к ней руки… и шепчу одно слово… Мать! Я чувствую, как она обнимает меня!… Я вздрагиваю!… Тогда все исчезает, и я просыпаюсь!…
Наступило минутное молчание. Конечно, Метла далеко не был тем, кого принято называть чувствительным человеком, а между тем он не мог произнести ни слова.
— Это правда, что вы никогда не знали моей матери? — вдруг спросил Жако.
Дьюлуфе вздрогнул. Атака была лобовой. К счастью, у него был готов ответ.
— Ты хорошо знаешь! — отрывисто сказал он. — Я знал ее, не будучи с ней знаком… Это была сестра… Его…
— Да, это правда. Мне сто раз повторяли это… и вы всегда говорили, что она была… дурной женщиной…
— Дурной… Да, если хочешь… У нее была история с правосудием… из-за пустяков… у нее были странные идеи… Она говорила, что все чужое принадлежит ей…
— Довольно! — бросил Жако. — Я не хочу слышать, как обвиняют ту, которая была моей матерью!
— Ба! Она умерла… и уже давно…
— Но мой отец…
— Ну… об этом могла бы рассказать только твоя мать… да и она, я думаю, знала не больше нас!
Он громко расхохотался.
— Пить! — крикнул Жако, проводя дрожащей рукой по лбу, покрытому каплями пота.
— Ну, что ж, пей! — сказал Дьюлуфе, наливая ему ужасный напиток. — Не стоит печалиться! В жизни дано каждому свое! И ты еще не из самых несчастных… Тебя могли утопить в реке, как котенка. А вместо того нашелся добрый человек, который взял тебя, воспитал… как отец… твой дядя… который был для тебя настоящим отцом…
— Да! Да! — шептал молодой человек, голова которого становилась все тяжелее, так что он с трудом мог говорить… — Это правда, мой дядя был добр ко мне.
— Во-первых, он воспитал тебя… Черт возьми, тебе не на что жаловаться!… Ты умеешь читать, писать, считать, не говоря уже о множестве других вещей, которыми ты набил себе голову! Так что когда захочешь, станешь барином!
Жако, полупьяный, громко расхохотался.
— Да, барином… щеголем! Но пока я умираю с голоду…
— Что случилось? Когда ты пришел этой ночью, я понял, что у тебя что-то стряслось?
Жако выпил еще, и по мере того, как его стакан пустел, с юношей происходила ужасная перемена. Его бледность становилась мертвенной, нервная дрожь пробегала по губам…
— Что со мной было, Дью? — продолжал он отрывистым и хриплым голосом. — Я сам хорошенько не знаю!… Вечные истории!… Можно подумать, что меня околдовали! Я хочу работать, а между тем меня выгоняют вот уже из пятой мастерской!
— Ба! Ну и что?… А за какие грехи тебя выгнали?
— Я тебе сейчас расскажу… Стоит мне прийти в мастерскую, как кто-нибудь начинает искать ссоры со мной. Меня начинают обвинять во всем… То пропадает какой-нибудь инструмент, и меня обвиняют, что я украл его… или за ночь моя кладка вдруг обваливается… и хозяин сердится… тогда я возмущаюсь! На меня кричат, я кричу еще громче!:. Я не более терпелив, чем всякий другой, а в особенности когда знаю, что я прав…
— Не везет!
— Вот, например, что случилось вчера… Мне надо было вырезать одну доску, и работа была спешная. Я начал резать… Указания были написаны на бумажке. Ты не знаешь, что такое гравировка, тут надо нанести тысячи разных черточек, чтобы обозначить тень, объем… Я тороплюсь и, кончив работу, несу ее к хозяину, думая заслужить похвалу! Вдруг он смеется мне в лицо и спрашивает, не вздумал ли я с ним шутить? Я ровно ничего не понимаю! Он говорит мне, что я сделал все как раз наоборот! На сей раз я был уверен в своей правоте; я говорю, что в точности следовал написанным указаниям. Он начинает сердиться. Тогда я говорю, что докажу справедливость моих слов! Я вернулся на место и взял бумажку. Ты сейчас поймешь, как это странно, и как я прав, говоря, что тут вмешался сам дьявол… Я был так уверен, что даже не взглянул на бумагу! Он разворачивает ее и приходит в страшную ярость… Это было ужасно… Знаешь, что было в записке?
— Нет!
— Указания, совершенно противоположные тем, которые я в ней прочел раньше!
— Ты с ума сошел.
— Нет, но я говорю, что тут был обман… Я узнал почерк, даже расположение параграфов… а между тем там, где я сделал впадину, надо было сделать выпуклость… Хозяин пришел в ярость, назвал меня лентяем, негодяем! Естественно, я возмутился. Вся кровь бросилась мне в голову, и если бы меня не вытолкали, я натворил бы Бог знает чего! Тем не менее я снова без места…
— Найдем другое!
— Для чего?! Меня преследует неудача!
Несчастный все более и более пьянел и терял рассудок.
— С меня довольно, — лепетал он прерывающимся голосом, — я не хочу больше работать… К тому же, какой я мастеровой?… Я хочу… как ты сейчас сказал… быть барином… франтом… К черту все!… Теперь оставь меня в покое… С меня довольно!
Молодой человек уронил голову на стол. Он был совершенно пьян. «Перцовка» сделала свое дело.
— Теперь, — прошептал Дьюлуфе, — он может приходить… Мальчишка таков, каким он хотел…
В эту минуту дверь отворилась и в ней показалась тощая потертая физиономия.
— Эй! Метла! — сказал вошедший резким голосом. — Его еще нет здесь?
— А! Это ты, Кониглю!
— Отвечай же!
— Нет… его нет здесь…
— Вот и отлично! Видишь ли, Метла, нас собралось пять или шесть человек, и мы хотим переговорить… и мы бы не желали застать здесь патрона.
— Ба! Кто с тобой?
— О! Все славный народ… Бибе, Ла-Кюре, Франк, Мюфлие и Трюар… потом Малуан…
— Черт возьми! — сказал, смеясь, Дьюлуфе. — Весь штаб!…
— Дай нам вина… вот деньги… я позову их.
Кониглю снова открыл дверь и своими длинными руками начал махать группе, стоявшей в некотором отдалении. Минуту спустя эти люди уже входили в зал «Зеленого Медведя». Было бы слишком большим преувеличением заявить, что Кониглю и его товарищи принадлежали к избранному обществу, или уж очень хорошо умели они скрывать свою принадлежность к высшему свету! Попросту говоря, это были оборванцы, которые, казалось, олицетворяли собой все мыслимые пороки. Штаб, как назвал их Метла, давал ложное понятие об армии, потому что никогда, может быть, бродяги и воры не имели более отвратительного вида.
Впрочем, надо сделать исключение для одного Мюфлие, который был одет в длинный сюртук, чистые панталоны и высокую модную шляпу, тогда как другие были едва прикрыты самыми жалкими лохмотьями. Все почтенное общество, за исключением Мюфлие, уселось за стол.
