Владимир Ераносян - 90 миль до рая
И сейчас, когда все валилось из рук, когда он запутался в своих ипостасях, Че видел только один выход – все, как он, должны бескорыстно протянуть руку помощи слабым. Советский Союз должен оплатить национальные революции в отсталых странах, не требуя ничего взамен. Он хотел соединить несоединимое, призывая к свободе, равенству и братству тех, для кого эти слова превратились в идеологию, но уже не имели смысла…
Тогда, в лепрозории Сан-Пабло, ему удалось доплыть до прокаженных и услышать ликование с обоих берегов неукротимой прежде реки. Но что было потом? А ничего. Жизнь продолжалась. Че уплыл вниз по Амазонке на сооруженном новыми друзьями плоту «Мамбо-танго». Здоровые жили автономно, больные – в изоляции.
Че рукоплескали, им восторгались одинаково как в бывших колониях, слаборазвитых странах, недавно вдохнувших аромат независимости и пока не успевших его распробовать, так и в странах развитого социализма. Он способен был вызвать восхищение собственным героизмом и у тех, и у других. Но его попытки расшатать устои, изменить жизнь, выстроить новую мораль, сконструировать нового человека столкнулись с непониманием, а затем и с открытым неприятием этих устремлений советской элитой – народившегося класса партийной номенклатуры, якобы не имеющей ничего, но на деле являющейся крупнейшим в истории монополистом. Хозяином самой большой страны со всеми ее богатствами. Неограниченным властителем судьбы своего народа и народов государств-сателлитов.
Этот класс не мог терпеть посягательств извне от равной по силе сверхдержавы. Но более всего его раздражал новый Симон Боливар по имени Эрнесто Гевара, посмевший поплыть против течения, противопоставить утвержденной Политбюро – авторитетнейшим советом мудрецов – политике «мирного сосуществования государств с различным общественно-политическим строем» свою непримиримую, фанатичную революционность. Она грозила разжечь мировой пожар и тем самым поставить под угрозу само существование человечества, а следовательно, разрушить и их благополучную, скрашенную многими прелестями и обычными человеческими радостями жизнь. Да кто он такой, этот неудавшийся реформатор, чтобы поучать, диктовать, шантажировать!
Из Москвы Фиделю недвусмысленно дали понять, что он должен либо усмирить пыл своего не в меру ретивого коменданте, либо избавиться от него, пока он не наделал еще больших глупостей…
– На Кубе не должно быть двух политических мнений! Или ты с нами, или выплывай сам по себе! Но тогда денег больше не дадим, – нервно отрезал в телефонном разговоре с Кастро по закрытой линии связи тогда еще не чавкающий Брежнев. – А то мы их несладкий сахар скупаем, к едрене фене! Когда у нас свеклы хоть жопой жри! На хрена нам, думаешь, ваш гребаный сахар сдался?! А они еще гавкают на весь мир, империалистами обзывают! Мы что ж, должны вам чего? А вот вы нам задолжали до хрена! Еще с никиткинских времен!
Фидель пообещал разобраться. Но он не знал, как поступить. Ведь он любил аргентинца всем сердцем, понимал Че, но не мог взять в толк, почему Че не хочет понять его. Распутать этот клубок противоречий мог только разговор по душам. И он состоялся. Друзья беседовали два дня и две ночи…
– Мы не можем действовать самостоятельно, иначе мы останемся в полной изоляции, без поддержки, – увещевал Фидель. – И тогда мы погибнем.
– И пусть. Революция или смерть! Разве не так мы воодушевляли на неравный бой своих людей? – отбивался Че.
– Мне не жалко наших жизней – мы затеяли эту войну. Но почему ты думаешь, что можешь распоряжаться судьбами всех до единого кубинцев. Ты не допускаешь мысли, что они могут хотеть мирно возделывать свои поля, работать на благо своих семей, во имя будущего своих детей? Мы – маленькая страна. Мы вынуждены маневрировать в политике между сильными. Таков наш удел.
– Таков удел слабого, – не сдавался Че. – Мы можем поднять третий мир и стать его лидерами.
– Значит, я правильно подумал. Речь идет о власти. Лично я готов довольствоваться лидерством на Кубе.
– Тогда наши пути должны разойтись, – со слезами на глазах вымолвил Эрнесто. – Помнишь, в Мексике, когда зародилась наша дружба, ты кое-что обещал мне?
– Я помню все, – обнял его Фидель, и из его глаз тоже хлынули слезы.
– Выполни свое обещание, – попросил аргентинец друга…
* * *Выполнение этого обещания на тот момент было лучшим решением для них обоих, для двух героев, которых народ Кубы любил одинаково горячо, но за разное, даже противоположное. Че за то, что он, оседлав своего Росинанта, бросал боевой клич, призывал их к вечной борьбе, гарантируя победу или смерть. Он видел в них таких же бесстрашных герильерос, как он сам. Он не простил бы им малодушия, как не простил бы себе предательства…
Фиделя любили за другое. Он видел в них и слабости, чаяния, надежду на мир и воссоединение с семьями, а готовность жертвовать своими жизнями для защиты завоеваний революции воспринимал лишь как временную меру. Они оба провозгласили лозунг «Победа или смерть!». Фидель, в отличие от Че, был убежден, что два эти понятия альтернативны и ни при каких обстоятельствах не могут стать равнозначными для его народа. Че же не сомневался, что смерть в их случае тоже является победой. Кастро не уставал повторять их общий лозунг, но высшей задачей для него стало выживание кубинцев.
Последующие события подтвердили, что для Че, ставшего узником боливийских рейнджеров и агентов ЦРУ, не оставалось ничего, кроме героической смерти мученика, и он принял ее, как единственно возможную победу в условиях постыдного плена. Возможно, поэтому некоторые сердобольные старухи увидели в образе расстрелянного аргентинца, тело которого победители выставили напоказ, лик святого Христа. Смерть победивший смертью, живущий в вечной памяти Че не был святым, но пророком революции он был наверняка. Все, что он пытался осуществить в Бельгийском Конго и в Боливии, спустя небольшой промежуток времени случилось в Анголе и Колумбии. Географически он ошибся совсем чуть-чуть.
Фидель хорошо помнил, как познакомился с тогда еще свежевыбритым аргентинским доктором Че, женатым на перуанской марксистке из «Союза за американскую революцию» Хильде Гадеа. Как потом вспоминал Че, в те времена, как, впрочем, и позднее, всерьез он думал только о революции и никак не о женитьбе, но соображения порядочности сделали из него законного супруга беременной перуанки.
С Фиделем аргентинца познакомил Рауль. Тот, первый, разговор тоже длился долго. Они доверились друг другу, как братья. Че рвался в экспедицию на Кубу свергать диктатуру Батисты. Он просил Фиделя поверить ему и принять в отряд в качестве врача. Лекарь в таком рискованном деле – незаменимая фигура, но в этом аргентинце так явственно проявлялась бурлящая кровь и распознавался необузданный нрав, что не надо было быть провидцем, чтобы предположить – это вечный путешественник, неутомимый странник, чуждый любой форме оседлости. Он не просто легок на подъем. Устремляясь в путь, он отвергает привалы. А перед дальней дорогой выдвигает условия и настаивает на обещании, выполнение которого позволит ему вновь тронуться в путь.
– После победы революции на Кубе я должен вновь обрести свободу революционера…
Фидель клятвенно заверил друга, что не собирается его удерживать и ограничивать его свободу. На том и порешили.
Но кто мог предугадать, что это не произнесенные в пылу восторга слова юноши. Свой выбор сделал сильный духом муж. Аптечке с лекарствами аргентинский доктор предпочтет ящик с патронами, а принадлежность к реальной верховной власти и наслаждение земными благами, которые она дарует, он с легкостью променяет на лавры мифического существа. Бородатого скитальца, идола, нагоняющего страх на диктаторов и их американских хозяев, а заодно и на местное население, не собирающееся вставать под его знамена…
Результатом двухдневной беседы с Фиделем стало прощальное письмо Че Фиделю:
«Я чувствую, что выполнил ту часть долга перед Кубинской революцией, какую мог выполнить на ее территории, и я прощаюсь с тобой, с друзьями и с кубинским народом, который стал для меня родным.
Я официально отказываюсь от должности в руководстве партии, от поста министра, от звания команданте, от кубинского подданства. Теперь более ничто не связывает меня с Кубой, если, конечно, не считать невидимых нитей, которые в отличие от официальных документов нельзя разорвать…
Теперь мои слабые силы нужны другим странам. И я могу сделать то, что тебе не позволяет сделать твоя ответственность перед кубинским народом, во главе которого ты стоишь.
Пришел час, когда нам суждено расстаться. Знай, что делать это мне и радостно, и больно. Я оставляю здесь чистейшие из моих надежд, оставляю то, что я люблю больше всего на свете, – народ, который принял меня как сына…»
