Дэвид Пис - 1974: Сезон в аду
— Нет, спасибо, — ответил я, не отрывая глаз от миссис Доусон.
Миссис Уайт схватила цветы и пошла к раковине в углу.
— Ну, тогда я поставлю букет в воду и пойду. Не буду вам мешать.
— Спасибо, — сказал я, думая: «Вот черт».
Миссис Доусон в упор смотрела на меня, сквозь меня. Миссис Уайт наполнила вазу водой.
— Это — Эрик, дорогая. Твой племянник, — сказала она, затем обернулась ко мне и добавила шепотом: — Не беспокойтесь. Иногда она медленно приходит в себя. Вчера вечером она вашего дядю и его друзей тоже не сразу признала.
Миссис Уайт поставила вазу со свежими цветами на столик у кровати.
— Ну вот и всё. Если вам что-нибудь понадобится, я — в оранжерее. До скорого. — Она улыбнулась и подмигнула мне, закрывая дверь.
Внезапно звук радио стал невыносимо назойливым.
Комната — невыносимо жаркой.
У меня больше нет отца.
Я подошел к окну. Задвижка была закрашена. Я провел пальцем по краске.
— Оно заперто.
Я обернулся. Миссис Доусон выпрямившись сидела в кровати.
— Ясно, — сказал я.
Я стоял у окна, все мое тело под одеждой было мокрым. Миссис Доусон потянулась к столику у кровати и выключила радио.
— Кто вы?
— Эдвард Данфорд.
— А что вы здесь делаете, мистер Эдвард Данфорд?
— Я журналист.
— Значит, вы обманули милую миссис Уайт?
— Это — прерогатива нашей профессии.
— Откуда вы узнали, что я здесь?
— Анонимный звонок.
— Наверное, я должна быть польщена, что стала героиней анонимного звонка, — сказала миссис Доусон, заправляя волосы за уши. — Это звучит интригующе, вам не кажется?
— Закачаешься, — ответил я, думая о Би-Джее.
Миссис Марджори Доусон улыбнулась и сказала:
— Итак, мистер Эдвард Данфорд, чем же вас заинтересовала такая старая кляча, как я?
— Мой коллега Барри Гэннон приезжал к вам в прошлое воскресенье. Вы помните?
— Я помню.
— Вы сказали ему, что его жизнь в опасности.
— Правда? Я много всякого болтаю. — Миссис Доусон наклонилась и понюхала цветы, которые я ей принес.
— В воскресенье вечером его убили.
Миссис Доусон оторвала взгляд от цветов. Глаза ее были влажными и увядшими.
— И вы пришли, чтобы сказать мне об этом?
— А вы не знали?
— Кто теперь скажет, что я должна знать, а что — нет.
Я посмотрел на голые деревья в дальнем конце участка, их холодные тени растворялись в солнечном свете.
— Почему вы сказали ему, что его жизнь в опасности?
— Он задавал опрометчивые вопросы об опрометчивых людях.
— Что за вопросы? О вашем муже?
Миссис Доусон печально улыбнулась:
— Мистер Данфорд, о моем муже можно сказать очень многое, но опрометчивым его никак не назовешь.
— Так о чем же вы тогда говорили?
— Об общих друзьях, об архитектуре, о спорте и прочих вещах. — Слеза скатилась по ее щеке и упала на шею.
— О спорте?
— О Лиге регби, представляете?
— А что именно?
— Ну, я не фанат, так что разговор у нас получился несколько односторонним.
— Дональд Фостер — фанат, не так ли?
— Правда? А я думала, что скорее — его жена. — Еще одна слеза.
— Его жена?
— Ну право, мистер Данфорд, вот опять вы начинаете. Неосторожные разговоры могут стоить жизни.
Я снова повернулся к окну.
Сине-белая полицейская машина подъезжала по гравиевой дорожке ко входу.
— Черт.
Фрейзер?
Я взглянул на отцовские часы.
После моего звонка прошло чуть больше сорока минут.
Не Фрейзер?
Я пошел к дверям.
— Уже уходите?
— Боюсь, что приехала полиция. Они, наверное, захотят поговорить с вами о Барри Гэнноне.
— Опять? — вздохнула миссис Доусон.
— Опять? Что значит — опять?
С лестницы донесся грохот ботинок и крики.
— Я думаю, вам действительно пора идти, — сказала миссис Доусон. Дверь распахнулась.
— Да, я думаю, тебе действительно пора идти, — сказал первый легавый, вошедший в палату.
Бородатый.
Не Фрейзер.
К черту Фрейзера.
— Я думал, мы тебе ясно сказали, что не надо беспокоить тех, кто не хочет беспокоиться, — сказал второй, тот, что ниже ростом.
Их было всего двое, но мне казалось, что комната была забита мужчинами в черных униформах, в ботинках с железными носами, с дубинками в руках.
Короткий шагнул в мою сторону.
— Вот легавый идет — тебе башку оторвет.
Острая боль от пинка в голеностопный сустав заставила меня упасть.
Я растянулся на ковре, моргая сквозь обжигающие красные слезы, пытаясь встать.
Ко мне подошла пара белых колготок.
— Ах ты, лживый ублюдок, — прошипела миссис Уайт.
Пара больших ног увела ее прочь.
— Ты — труп, — прошептал бородатый, хватая меня за волосы и выволакивая из палаты.
Я обернулся, посмотрел на кровать. Мой скальп был разодран до крови.
Миссис Доусон лежала на боку, спиной к двери. Радио играло на полную катушку.
Дверь закрылась.
Палата исчезла.
Большие обезьяньи руки больно ущипнули меня за подмышки, маленькие когти все еще держали меня за волосы.
Я увидел огромную батарею, с которой кусками слезала краска.
Черт, белая теплая шерсть — в черно-желтую боль.
Потом я был на верхней лестничной площадке, ботинки с трудом удерживались у меня на ногах.
Потом я цеплялся за перила на полпути вниз.
Черт, я не мог дышать ни грудью ни животом.
Потом я оказался у подножья лестницы, пытаясь встать, держась одной рукой за нижнюю ступеньку, другой — за грудь.
Черт, мой скальп — красно-желто-черная боль.
Потом тепло исчезло, остался только холодный воздух и гравий под моими ладонями.
Черт, моя спина.
Потом мы все вместе бежали по дорожке.
Черт, моя голова воткнулась в зеленую дверь «вивы».
Потом они щупали мой член и совали руки в карманы, заставляя извиваться и хихикать.
Черт, большие кожаные руки стиснули мое лицо в желто-красную боль.
Потом они открыли дверь моей машины, вытянули мою руку.
Черт, черт, черт.
Потом все почернело.
Желтый свет.
Кто полюбит нашего Маленького Мука?
Снова желтый свет.
— Ну, слава богу.
Розовое лицо моей матери качалось из стороны в сторону.
— Что случилось, родной?
Две высокие черные фигуры за ее спиной — как гигантские вороны.
— Эдди, родной!
Желтая комната, полная синего и черного.
— Вы находитесь в травмпункте Пиндерфилдской больницы, — сказал низкий мужской голос из черноты.
Я почувствовал слабое прикосновение там, где кончалась моя рука.
— Вы что-нибудь чувствуете?
Моя рука кончалась большущей перевязанной кистью.
— Осторожно, родной, — сказала мать, коснувшись моей щеки нежной коричневой рукой.
Желтый свет, черные вспышки.
— Они знают, кто я! Они знают, где мы живем!
— Пусть лучше он пока полежит, — сказал другой мужчина.
Черная вспышка.
— Мам, прости меня.
— Ты обо мне не переживай, родной.
Такси, пакистанская болтовня по рации, запах сосны. Я уставился на свою белую правую руку.
— Сколько времени?
— Четвертый час.
— Среда?
— Да, родной. Среда.
За окном проплывал центр Уэйкфилда.
— Мам, а что случилось?
— Я не знаю, родной.
— Кто тебе позвонил?
— Позвонил? Это же я тебя нашла.
— Где?
Мать отвернулась к окну, шмыгнула носом.
— У входа в дом.
— А что с машиной?
— Ты был в машине. На заднем сиденье.
— Мама…
— Весь в крови.
— Мама…
— Валялся там.
— Пожалуйста…
— Я думала, ты умер. — Она заплакала.
Я смотрел на свою белую правую руку. Запах бинтов был сильнее запаха такси.
— А полиция?
— Им позвонил водитель скорой. Он как только тебя увидел — сразу решил заявить.
Мать положила руку на мое здоровое предплечье, глядя мне прямо в глаза.
— Кто это с тобой сделал, родной?
Моя холодная правая рука пульсировала под повязкой.
— Я не знаю.
Снова дома, в Оссетте, на Уэсли-стрит.
Дверь такси захлопнулась за моей спиной.
Я подпрыгнул.
На пассажирской двери «вивы» были коричневые разводы.
Мать шла за мной, закрывая сумку.
Я сунул левую руку в правый карман.
— Что ты делаешь?
— Мне надо ехать.
— Не глупи, мальчик.
— Мама, ну пожалуйста.
— Ты нездоров.
— Мам, прекрати.
— Нет, это ты прекрати. Не смей так со мной поступать.
Она попыталась выхватить у меня ключи.
— Мама!
