Анна Нимова - История зеркала. Две рукописи и два письма

Я молчал, охваченный тревожными предчувствиями, каким могло быть продолжение их случайного разговора. Но, не дождавшись ответа, Ансельми отвернулся. Вскоре снова заговорил, ярость пропала, уступив место то ли обиде, то ли усталости.

– Что, Корнелиус, кажется, не по вкусу тебе мои вопросы? Легче самому задавать, чем отвечать, не правда ли?

– Ладно, не хочешь говорить – дело твоё, – наконец довольно равнодушно протянул он.

Я так и не понял, чем вызвал гневную вспышку. Некоторое время мы молча сидели друг против друга. Ансельми рассеянно оглядывал комнату, словно после нашего разговора она изменилась до неузнаваемости. Временами взгляд его задерживался на мне, будто вопрошая, можно ли по-прежнему доверять человеку, который явно что-то скрывает… Но продолжения не последовало, он расправил измятый холст, наброшенный на перину – на одном спал, другим укрывался – и собрался загасить огонь, качавшийся на краешке свечи.

– Давай спать, ещё есть время.

Неожиданно со стороны лестницы послышались осторожные шаги. Кто-то, крадучись, двигался, стараясь оставаться бесшумным, но башмаки предательски постукивали по рассохшимся ступенькам. Вскоре до нас долетело, как этот кто-то возится с замком входной двери. Я удивился, на лице Ансельми отразилось такое же недоумение. Он вопрошающе посмотрел на нашу дверь: за окном глубокая ночь, кому в такой час понадобилось отправиться на улицу?

– Может, кто-нибудь из их женщин? – предположил я.

– Не похоже, – откликнулся он. – Скорее, это был мужчина.

– Если он из своих, выход из дома ночью – неслыханное нарушение, – заметил я.

Ансельми пожал плечами.

– Откуда здесь взяться чужому?

Мастера строго следили, чтобы работники не показывались на улице по ночам, и даже если они отлучались, их каждый раз предупреждали об этом. Хотя теперь всё шло в разлад, никто ни с кем не хотел считаться.

Входная дверь слегка заскрипела. Ключи от двери имелись только у Антонио, он запирал дверь на ночь, почти всегда сам, лишь изредка по его поручению это делал Пьетро… И куда он мог отправиться? Разве что на тайное свидание, подальше от чужих глаз. Неужели и он проникся царившим настроением? Почему нет, в конце концов, он человек, мужчина, хотя и постарше других будет, но для мужчины нет возраста… Я усмехнулся. Наверно, Ансельми тоже подумал об этом, и разговор наш принял новый оборот.

– А кстати, – спросил он. – Почему ты так и не навестил свою подружку?

Как он подметил, действительно, я откладывал визит к Ноэль, себе объяснял это то работой, то усталостью, но сейчас буду честен. Я просто боялся. Боялся испытать ещё одно разочарование. Я стал осторожнее, приобрел опыт, а вместе с ним понимание – не все мечты сбываются так, как нам видятся, и отрицательной стороной этого опыта стала неуверенность. Думал о встрече, но уже со страхом, что в первое же мгновение почувствую, как некстати пришел, меня не особенно хотят видеть и вообще – давно позабыли… И медлил, опасаясь, что радость от нашего знакомства, в лучшем случае, переживет болезненные изменения, так случилось в отношениях с Ансельми, а в худшем – будет безвозвратно утрачена…

Ансельми внимательно смотрел на меня.

– Вообще-то я хотел спросить: почему ты избегаешь женщин.

– С чего ты взял? – машинально повторил я, какой раз за ту ночь.

– С чего взял? – передразнил он. – Право, Корнелиус, когда у тебя нет желания отвечать, ты начинаешь задавать вопросы.

– Если же у тебя, и правда, нет ответа, – он вытянулся на перине. – Попробую объяснить. Никогда не замечал в тебе интереса к женщинам. Ты не стараешься приблизиться к ним, наоборот, сторонишься. Зачем я добивался, чтобы тебе дали время, свободное от мастерской, как ты думаешь? Антонио со мной согласился: мальчик взрослеет, ему нужна и другая жизнь… Или ты был полностью доволен? – прервал он свою речь, ибо в тот момент по лицу моему скользнула гримаса. Незнакомый человек принял бы её за нежелание говорить, или, того хуже, презрение, на самом деле она носила оттенок той неуверенности, о которой я упомянул. Ансельми понял мои сомнения.

– Тебе это нужно, поверь, – шепнул он. – А то подумают, что ты решил уйти в монахи.

Соскочив с постели, он присел рядом, обхватил меня за плечи.

– Ну же, не молчи. Тебе надо попробовать. Смотри!

Он выложил на стол несколько монеток.

– Следующей ночью меня не будет, но я позабочусь, что бы ты остался не один. Если не придумаешь о чем говорить, начни с того, что спросишь её имя.

Вот так всё случилось. И потом, когда за ней закрылась дверь, и дни после я думал: лучше бы провести ночь с простой девушкой или, может, вроде той, что случайно встретилась в Дижоне. С таким же любопытством и нетерпением она пожелала бы разделить неизведанное и, конечно, не осталась бы так равнодушна. Напрасно на следующее утро Ансельми пытался заговорить со мной. От собственных унылых мыслей я замкнулся более обычного. Ничего не добившись, он оставил меня, но мысли не отставали, увиваясь повсюду.

Угрюмым я проходил несколько дней. Оставался ночевать в мастерской, отмахивался от расспросов. Голос внутри нашептывал, что Ансельми хотел для меня лучшего, но решение его оказалось неверным. Он так же судил по себе, как и я, да, впрочем, как и все. А натура его была другой, другое отношение к женщинам, для него они были необременительным развлечением, простым утолением жажды природной, он сильно удивился, поняв, что я остался так разочарован. Что я искал в них? Увы, сам себя не понимал… Мне хотелось спросить Ансельми: была ли среди его женщин та, чьё лицо заставило сердце биться чаще и воспоминания о ней тревожили душу, но я наверняка знал, что не получу ответа. А может, ответ уже не был значим для меня, случай тот свидетельствовал, что совместное времяпровождение и дружеское расположение ещё не рождают внутреннее сходство и не содействуют сближению натур столь разных, так к чему мне было полагаться на его советы. И тогда, пожалуй, впервые во мне поднялось раздражение на него, я злился, что, не задумываясь, позволил толкнуть себя в эту историю.

Не имея выхода, раздражение копилось, под конец от него сделалось совсем непереносимо. Я понимал: воспоминания о той ночи принесут одну горечь, но вновь и вновь к ним возвращался и чувствовал настолько скверно, даже лишился способности молиться, слова не шли с языка, былая пустота заняла своё место. Вот именно – своё место… Никуда она не исчезала, так, дремала всё это время, чтобы при первой возможности заявить о себе с новой силой. Каким же я был самонадеянным, раз считал, что смог полностью от неё избавиться! И какое может быть от неё исцеление? Неужели, раз поселившись, она будет следовать за мной всю оставшуюся жизнь, заставляя беспричинно мучиться.

Тогда, совсем отчаявшись, решил разыскать отца Бернара. Странное дело… Несколько раз после литургии я вынужденно подходил к священнику, и, услышав от меня десяток ни к чему не обязывающих слов, тот, особенно не раздумывая, позволял пойти к причастию. И ни разу я не выбрал для своей скороговорки отца Бернара. Иногда в церкви он проходил совсем близко от меня, я же, пряча глаза, делал вид, что не замечаю. Но сейчас, когда накопилось многое, от чего с радостью бы избавился, и просто необходимо выговориться, никому другому не смог довериться. Нет, Боже сохрани, я не собирался рассказывать о Пикаре, конечно, надо проявлять осторожность. Хотел лишь рассказать о случившемся в Париже…

Я выбрал вечер после работы, избегая, чтобы меня видели другие. Сам того не сознавал, но искал одиночества. Предупредил Ансельми, что приду позже, но от дальнейших объяснений воздержался. Мы разошлись на улице Рейн, мне показалось, он несколько раз оглянулся, явно заинтересовавшись, куда я могу пойти вечером. Про себя я довольно насмешливо пожелал ему догадаться об этом без лишних вопросов… Ровно так, как однажды он заявил, что лучшее происходит между людьми, когда они понимают друг друга по молчанию.

В аббатстве я довольно долго бродил по опустевшему двору. Зимой день у них заканчивался примерно как в мастерской, а летом – раньше: мы работали до захода солнца, жизнь монахов меньше зависела от присутствия светила в небе. Церковь заперта, кругом – ни души, должно быть, разошлись по своим кельям, готовясь отойти ко сну, чтобы подняться, едва минует второй час пополуночи. Наконец, из трапезной вышел какой-то служка, неторопливо переваливаясь, вытирая рот концом рукава. Пока он, задержавшись на крыльце, перебирал ключи, я спросил об отце Бернаре, он только небрежно отмахнулся.

– Отец Бернар собирался быть вечером у отца настоятеля. Приходи завтра.

Я было направился к воротам, решив, что пришло время запирать их на ночь, но служка ушел, и то ли забыл про ворота, или не считал их своей обязанностью. Тогда я остался поблизости, почему-то уверенный, что всё-таки увижу отца Бернара. А может, мне просто не хотелось уходить. Согретый теплым вечером и не испытывая неудобств, я чувствовал себя здесь гораздо лучше, словно опускавшиеся на аббатство сумерки заботливо несли желанное забвение.