С. Тремейн - Холодные близнецы
Она тянется ко мне и перелезает в мои объятия, и вот мы сидим – мать и дочь – на стильных турецких коврах. Она устраивается на моих коленях и, отдышавшись, начинает говорить:
– Наверху в окне тоже была Кирсти, я не сумела ее прогнать. Каждый раз, когда я смотрела, она была там, но она умерла, и дома в зеркале – тоже она, а теперь она пришла сюда и стала говорить мне очень плохие вещи, мам! Ужасные! Раньше она так не говорила, и я испугалась. Я боюсь ее, мама, прогони ее, пожалуйста, пусть она уйдет прямо сейчас! Она на острове, она в школе, а теперь она везде!
– Хорошо, детка, – я глажу ее по голове.
Джош, смущенный и бледный, как полотно, появляется в дверях:
– «Скорая» приехала.
Наверное, нам уже не требуется «Скорая помощь», и, конечно, нам не нужно мчаться сломя голову под вой сирены в Портри, спасая жизнь нашей малышки, однако мы несем Лидию к машине и забираемся туда сами. Джош, Молли, американцы, Чарльз и Джемма Конвей прощаются с нами – сумбурно, но от души, и мы – семейка чокнутых – едем по дорогам Ская мимо увенчанных звездной короной гор, сидя в заднем отсеке «Скорой» с молчаливым фельдшером.
Мы с Энгусом тоже помалкиваем.
Лидия с наскоро забинтованными руками лежит на носилках. Теперь она вялая и грустная. Пассивная. Невыразительная. Машина несется вперед. Я думаю. Говорить мне незачем, да и нечего. Портри приветствует нас круговой развязкой, уличным движением, двумя супермаркетами, полицейским участком, и я внезапно испытываю сильное желание очутиться снова в Лондоне. В первый раз за это время.
В больничке Портри, в отделении скорой помощи, пальчики Лидии штопают аккуратными стежками, мажут мазями и кремами, облегчающими боль, профессионально и очень основательно бинтуют, выказывают с гебридским акцентом жалость и сострадание. Мы с Энгусом смотрим друг на друга, не говоря ни слова.
Затем нам делают одолжение и подвозят нас обратно в Орнсей, так что мы избегаем расходов на такси. Мы с Энгусом чересчур пьяны, чтобы садиться за руль: ведь мы думали проехать только полмили от «Селки» до Джоша и столько же обратно и не заморачивались над собственной трезвостью.
Сейчас мы кажемся себе ужасными. Стыд за опьянение смешивается со стыдом за все остальное. Мы отвратительная пара. Худшие родители на свете. Мы потеряли одну дочь, позволив ей упасть с балкона, а теперь, похоже, можем лишиться другой.
Мы это заслужили.
Энгус заводит лодку, и она скользит по воде, направляясь к Торрану.
Я укладываю Лидию в постель, затем мы с Энгусом идем в «Адмиральскую кровать». Энгус пытается обнять меня, но я его отталкиваю. Мне хочется побыть наедине со своими мыслями. Он назвал ее Неваляшкой, и я гадаю, что это значит.
Ночью мне снится сон: я сижу на кухне и стригу себе волосы. Когда я смотрю в зеркало, то понимаю, что остригла все. Вдруг я замечаю, что я голая и чувствую на себе чьи-то взгляды. Незнакомые люди таращатся на меня через окно, и тут я ощущаю на губах ледяной поцелуй. Когда я просыпаюсь, мне хочется помастурбировать, мои пальцы лежат на лобке. Время – четыре утра.
Но когда я кладу голову на подушку, меня захлестывают непреодолимые угрызения совести. Они пребывали где-то глубоко внутри меня, как донный ил, и сон взбаламутил густой ил. О чем этот сон? Мне еще стыдно за мою измену? После стольких лет? Или, может, вина за то, что я оказалась плохой матерью: меня не было возле девочек, когда моя дочь упала и разбилась насмерть.
Энгус храпит, и все ему нипочем. На небе светит луна, она висит над проливом Слейт – над шотландскими соснами Камускросса и над стадом белых яхточек со снятыми на зиму парусами.
Утром у нас нет никаких дел. Лидия сегодня не пойдет в школу – на ее руках бинты, а глаза заволокла печаль, и Энгусу придется сидеть дома и заботиться о нашей дочери. Втроем мы пьем чай и сок.
После завтрака Лидия идет со мной к окну. Мы наблюдаем за одиноким тюленем, который примостился на камне на Салмадейре, он грустно тявкает и напоминает мне калеку – у него как будто нет губ.
Я вешаю белье на веревку. День нынче холодный, но ясный и солнечный. Я невольно любуюсь на заливы – Лох-Алш, Лох-Хурн и Лох-на-Дал, на речки и эстуарии. Неподвижная вода слабо поблескивает под блеклым солнцем, которое то скрывается за облаками, то показывается вновь.
На волнах качается большая синяя лодка под названием «Атлантис». Я видела ее раньше. Это одна из прогулочных лодок со стеклянным дном, в Кайле на таких катают туристов, показывая им, что происходит на дне студеных заливов. Вяло кивающие заросли ламинарии, как придворные, бьют поклоны морскому владыке, а ниже – в глубине – колышатся другие водоросли. Порой мелькнет акула или грустно потащат в сторону свои щупальца фиолетовые пульсирующие медузы.
Говорят, что некоторые здешние медузы ядовиты и больно жалят. Я всегда считала, что это неправильно, как-то несправедливо. Северное море – и тропические опасности.
Я вешаю на прищепки последние рубашки, отстиранное платье Лидии и ее белые носочки. Еще раз смотрю на лодку и захожу в дом.
Лидия устроилась на коленях у Энгуса. Они читают историю про Чарли и Лолу.[20] Пару лет назад Энгус так же возился с близняшками. Но Лидия явно выросла из этой детской книжки, думаю я, и внезапно на меня обрушивается понимание: Лидия уже слишком большая, чтобы сидеть на коленях отца.
Она растет, несмотря на весь этот кошмар.
Энгусу всегда нравилось сажать Кирсти на колени.
А если ей так спокойнее? Я смотрю на пол, где лежит книжка про Чарли и Лолу – заголовок гласит: «Я никогда-никогда НЕ буду есть помидоры». Та, что они читают, называется «Немножко невидимый».
Вероятно, она про Серена Лоренсена – воображаемого друга Лолы, на иллюстрациях его изображают не полностью, а черно-белым и прозрачным, как лед.
Кирсти обожала Серена Лоренсена.
Я полностью погружаюсь в мысли о записке на моей кровати. Прошлую неделю она не выходила у меня из головы, даже после случая с Лидией в гостях у Фридлендов. Ее писала моя малышка, однозначно. Вряд ли это дело рук Энгуса, задумай он таким изощренным образом помучить меня. А если бы он и попробовал – хотя я не вижу причин, с какой стати, – он бы не сумел подделать почерк дочери.
Но манера писать у Лидии и у Кирсти, разумеется, совпадала. Лидия с легкостью могла подделать почерк сестры – ведь это же ее собственный почерк! А значит – она и постаралась.
Что же мне делать? Схватить Лидию и трясти ее, пока не признается? Ну, нет! Почему она должна страдать, если во всем виновата практически я одна? Мы целый год ошибочно называли Лидию Кирсти. Мы действительно совершили ужасающую и глупую ошибку, а Лидия тосковала и в глубине души недоумевала, где же Кирсти.
Совесть невыносимо давит на меня. Мне нужно выбраться из-под этой тяжести.
– Я возьму лодку, – говорю я Энгусу.
– Ладно, – он поводит плечами.
– Я решила прогуляться. Надо ненадолго сменить обстановку.
– Конечно, – кивает он с безразличной улыбкой.
Напряженность между нами никуда не делась, она лишь ослабла из-за вчерашнего – мы просто обессилили, чтобы открыто враждовать. Но недоверие вернется и еще больше усилится.
– Я куплю чего-нибудь в Бродфорде.
– Угу.
Он вообще не смотрит на меня, помогая Лидии перевернуть страницу забинтованными руками.
От этого зрелища мне становится больно. Я покидаю дом, сажусь в лодку, и моторка везет меня до пирса возле «Селки». Затем я иду пешком до особняка Фридлендов, сажусь в машину и проезжаю три-четыре мили через полуостров Слейт и добираюсь до Токавейга. Хочу полюбоваться знаменитым видом на Куллинз через Эйсорт.
Пронизывающий ветер пытается захлопнуть дверцу автомобиля. Я застегиваю до подбородка молнию на своей куртке «Норт Фейс», сжимаю кулаки, прячу руки в карманы, направляюсь на пляж и думаю, думаю.
Здешний пейзаж очаровывает меня еще сильнее, чем небо над Торраном. Тут не так красиво, как на нашем острове, но на небе все меняется с манящей быстротой: плотная завеса дождя и затянувшие горы белые облака резко уступают место ослепительным лучам солнца, похожим на золотые копья.
Горы Блэк-Куллинз неодобрительно глядят на меня, словно монахи-инквизиторы в своих черных капюшонах. Скалы торчат, будто акульи зубы, рвут низкие тучи, и из их кишок вместо крови льет дождь. Тревожная пляска облаков хаотична: они приходят и распадаются на ветру безо всякой видимой на то причины.
Но какая-то система все же есть. И если я буду достаточно долго смотреть на вершины Блэк-Куллинз, вздымающиеся над водами Эйсорта, я ее пойму.
Энгус любил Кирсти. Но ее напугало то, что он сделал.
Он ее любил. Но она его испугалась.
Система. Если я буду тщательно думать, я ее найду. И тогда пойму все.
Но мы еще не присмотрели церковь, чтобы провести поминовение Кирсти.
14
Дни смешиваются, словно кучевые облака над Сгурр-Аласдером. Несколько раз в неделю Энгус ездит на работу, я пытаюсь заниматься фрилансерством. Я получаю электронные письма от лондонских психотерапевтов, которые исследуют мое горе от смерти Кирсти. Оно сейчас кажется устарелым, банальным и неуместным одновременно. Если сравнить с тем, что происходит с нашей дочерью сейчас.
