Шерли Джексон - Боль
— Седьмой этаж.
Пришлось потесниться — сестра вкатила в лифт старушку в кресле на колесах. Старушкины колени покрывал плед, сидела она покойно, мирно.
— Сегодня прекрасная погода, — обратилась она к лифтеру.
— Да, солнышко пригревает, — отозвался тот, и она откинулась в кресле. Сестра поправила плед у нее на коленях и сказала:
— А волноваться мы не будем.
— Никто и не волнуется, — проворчала старушка.
На четвертом этаже они вышли. Лифт снова пополз вверх, потом лифтер сказал:
— Седьмой. — Они остановились, и открылись двери. — Прямо по коридору и налево.
По обе стороны коридора — закрытые двери: «Хирургическое отделение», «Ординаторская», «Рентген». Одна — «Для дам» — показалась неопасна, дружелюбна и как-то более, чем прочие, понятна. Повернув налево, она обнаружила дверь с той же фамилией, что и на карточке, отворила, вошла. За стеклянным, почти банковским, окошком сидит сестра, в приемной пальмы в кадках по углам, свежие журналы, удобные кресла.
— Слушаю, — сказала сестра из банковского окошка так, будто ' вы превысили докторский кредит, задолжали два зуба.
Она протянула в окошко листок, сестра посмотрела.
— А, нижний коренной. Нам звонили. Проходите, пожалуйста. Дверь налево.
«Да это же сейф!», — едва не вырвалось у нее, но она молча отворила дверь, вошла. Там встретила улыбкой другая сестра, повернулась, ожидая, что за ней последуют, и, очевидно, не сомневаясь в праве вести.
Еще раз сделали рентген, и сестра сказала другой:
— Нижний коренной.
— Проходите, пожалуйста, — пригласила другая.
И они пошли лабиринтами, переходами, казалось, к самому сердцу здания, и ее наконец завели в крошечную палату, где помещалась койка с подушкой, умывальник, стул.
— Подождите здесь, — сказала сестра. — И постарайтесь успокоиться.
— Наверное, я усну, — сказала она.
— Хорошо. Ждать недолго.
Ждала она, наверное, с час — дремала, просыпалась только, когда проходили мимо двери; заглядывала сестра, один раз предупредила: «Уже скоро». Потом вдруг появилась еще раз, теперь без радушной улыбки — деловитая, быстрая.
— Пойдемте, — и решительно вышла из палаты вновь в коридоры.
Затем — мгновенье, неразличимое мгновенье — и она уже сидит в кресле, под голову подложена салфетка, и под подбородком салфетка, сестра держит руку на плече.
— А больно будет? — спросила она.
— Нет, — улыбнулась сестра. — Вы и сами знаете, верно?
Вошел доктор, улыбнулся ей сверху, сказал: «Ну-с».
— А больно будет? — спросила она.
— Что вы! — бодро ответил он. — Было бы больно, мы бы давно прогорели. — Разговаривая, он звенел металлом, спрятанным под салфеткой, и налаживал огромный аппарат, который почти бесшумно подкатили сзади. — Прогорели бы, и точка. Тревожьтесь лучше о том, что сейчас заснете да тайны свои расскажете. Все выведаем, не сомневайтесь. Нижний коренной? — спросил он сестру.
— Нижний коренной, доктор.
На лицо наложили пахнущую металлом резиновую маску, и она еще видела поверх маски доктора, он несколько раз повторил рассеянно:
— Не сомневайтесь… А сестра сказала:
— Не сжимайте так руки, милая.
И прошло много времени, и пальцы разжались.
Запомнить: сначала мир отступает. Слышится звук металла и вкус металла. Насилие.
Потом музыка — налетела звенящим вихрем музыка, оглушила и кружит, кружит, не умолкая, а она изо всех сил бежит по длинному, жуткому, светлому коридору: по обе стороны двери, в конце — Джим, тянет руки, смеется, кричит, но в громе музыки не различишь, и она все бежит, а потом говорит: «Мне не страшно», и ее берут за руку, вталкивают в ближнюю дверь, и мир начинает пугающе разбухать, нет ему предела, но вот возникает предел, и доктор смотрит на нее сверху, окно на прежнем месте, сестра держит за руку.
— Зачем вы меня толкнули? — спросила она, и рот ее наполнился кровью. — Мне хотелось дальше.
— Я вас не толкала, — откликнулась сестра, а доктор сказал:
— Еще не опомнилась.
Она заплакала, но сама не шевельнулась, и сестра салфеткой утирала ей слезы со щек. Крови нигде не было, только во рту; вокруг по-прежнему чисто. Доктор внезапно исчез, сестра протянула руку, помогла встать.
— А я ничего не рассказала? — вдруг встревожилась она. — Что я сказала?
— Вы сказали: «Мне не страшно», — ласково ответила сестра. — И сразу проснулись.
— Нет, не то, — она остановилась, сжала поддерживающую руку. — Не рассказала ли тайны? Не сказала ли, где он?
— Никакой тайны, доктор же пошутил.
— А где зуб? — вдруг спросила она.
— Зуба нет, — засмеялась сестра. — Нечему больше болеть.
В прежней палате, лежа на койке, она плакала, а сестра принесла виски в бумажном стаканчике, поставила на край умывальника.
— Бог уже напоил меня кровью, — сказала она сестре.
— Только водой не полощите, — ответила та, — иначе не заживет.
Прошло много времени, и вновь появилась сестра, улыбнулась с порога:
— Вот и проснулись.
— Я разве спала? — удивилась она.
— Спали. Жалко было будить.
Она села; кружилась голова, и казалось, что в этой палате она провела вечность.
— Теперь можем идти? — спросила сестра со вновь обретенным радушием. И протянула знакомую сильную, направляющую неверный шаг руку; на этот раз длинный коридор вывел в приемную, где сидела сестра в банковском окошке.
— Порядок? — весело осведомилась сестра. — Присядьте-ка на минутку. — Она указала на стул рядом с окошком и, отвернувшись, принялась быстро писать. — Два часа не полоскать рот. Вечером принять слабительное, а если будет боль — две таблетки аспирина. Если боль сильная или значительное кровотечение, сразу дайте нам знать. Хорошо? — и она опять весело улыбнулась.
Еще один листок; на этом написано: «Удаление», а ниже: «Не полоскать рот. Принять легкое слабительное. При боли — две таблетки аспирина. При сильной боли или кровотечении сообщить в клинику».
— До свидания, — любезно попрощалась сестра.
— До свидания, — ответила она.
Сжав в руке бумажку — все еще в полусне, — она вышла через стеклянную дверь, повернула за угол, пошла прямо. Разлепила глаза, увидела длинный коридор с дверями по обе стороны и остановилась, а потом увидела дверь с табличкой «Для дам», вошла. Просторная комната — окна, плетеные кресла, сияющий белый кафель, блестящие серебристые краны; у раковин причесываются, красят губы несколько женщин. Она сразу прошла к ближайшей из трех раковин, уронила в ноги сумку и бумажку, взяла салфетку и, покрутив кран, хорошенько ее намочила. И сильно прижала к лицу. Это взбодрило, в глазах прояснилось, и она еще раз намочила салфетку, протерла лицо. Попыталась нашарить другую, но в глаза попала вода, и салфетку подала стоявшая рядом женщина. Послышался смех, разговоры:
— Где обедаем?
— Да здесь, внизу. Старый хрыч сказал, чтоб была через полчаса.
Она сообразила, что мешает, ведь они торопятся, и быстро вытерлась. Посторонилась, пропуская кого-то к раковине, выпрямила плечи, взглянула в зеркало, и вот тут перехватило дыхание — она не знает, какое из лиц ее.
В зеркале были незнакомки, и кто смотрел на нее, а кто мимо; но все чужие, ни одна не улыбнется, не узнает: уж мое-то собственное лицо должно меня знать, подумала она, и горло неизъяснимо сжало. Вот лицо напудренное, с крошечным подбородком, яркая блондинка; вот остренькое под красной шляпкой с вуалью; вот бледное, встревоженное, каштановые волосы зачесаны назад; вот квадратное, румяное, и стрижка квадратом. И еще двое-трое — приближаются к зеркалу, движутся, смотрят друг на друга. А может быть, это не зеркало, подумала она, это, наверное, окно и женщины за стеклом, на той стороне. Но рядом причесывались, глядя в зеркало, и, значит, все здесь, с этой стороны. Только бы не блондинка, подумала она подняла руку и коснулась щеки.
Вот она — бледная, встревоженная, с зачесанными назад волосами. Сообразив, она заторопилась, возмущенно отшатнулась от зеркала: нечестно, отчего у нее в лице ни кровинки? Были же красивые лица, отчего взяла это? А я не выбирала, сердито объяснила она себе, мне не дали выбрать, иначе я взяла бы хорошее лицо, блондинка и то лучше.
Она отошла, села в плетеное кресло. Подло. Подняла руку и провела по волосам — немного растрепаны после сна, но зачесаны определенно назад, как обычно, а на затылке туго перехвачены большой заколкой. Как у школьницы, только — вспомнилось бледное лицо из зеркала — только возраст не школьный. Захотелось взглянуть на заколку, и она с трудом расстегнула ее, поднесла к глазам. Волосы тепло и мягко коснулись щек, достали до плеч. Заколка серебряная, на ней выгравировано имя — Клара.
— Клара, — повторила она громко. — Отчего Клара?
С порога обернулись две женщины, прыснули. Теперь уж все — как следует причесанные и накрашенные — торопились, оживленно болтая, к выходу. Они исчезли мгновенно, как птичья стайка с дерева, и она осталась в комнате одна. Бросила заколку в стоявшую рядом глубокую металлическую пепельницу, и заколка приятно звякнула о дно — волосы распущены. Открыла сумочку и принялась выкладывать на колени содержимое. Обыкновенный, без инициалов, белый носовой платок. Коричневая — под черепаху — квадратная пудреница с отделениями для пудры и румян; пудры уже половина, а к румянам явно не притрагивались. Оттого и бледная, решила она и положила косметичку на колени. Розовая, почти использованная помада. Расческа, начатая пачка сигарет со спичками, кошелек для мелочи, бумажник. Она расстегнула молнию на красном, искусственной кожи кошельке и вытряхнула на ладонь монеты. Пять, десять, двадцать пять… Девяносто семь центов. Не густо, подумала она, и открыла коричневый кожаный бумажник; вот деньги, но прежде — посмотреть документы. Никаких, только деньги. Она насчитала девятнадцать долларов. Уже неплохо.
