Ингер Фриманссон - Крысоловка
Пять розовых крысеняток. Новорожденные, день всего, не больше. Тесно жмутся в теплый живой комок из носиков и сердечек. Стоило отодвинуть диван, как крыса-мать исчезла. Скользнула в лаз, к досаде Розы. Старая крыса ее бесила. Она прозвала старуху Пойма: жирная, с огромным, вместительным брюхом, которое не опало, даже когда крысятами разродилась. Роза смотрела, как крыса ест: жадно, вгрызаясь в пищу, никого не подпуская, пока дочиста не подъест. Даже собственный выводок не жалела.
С тем пометом и появилась Клюковка, а еще народились Фига и Земляничка. Был и пятый крысеныш, да быстро издох, так что даже имя придумать не успела. Да и Ежевичка куда-то запропастилась – наверное, тоже погибла. У нее лапка была покалеченная. Запросто мамаша могла загрызть.
Хотя Пойме тоже конец пришел. Роза вздохнула облегченно, когда обнаружила у крыльца огромную дохлую крысу. Дело было в ноябре. Отпрыски к тому времени выросли, стали вполне самостоятельные.
Крыса лежала в снегу, морда в крови. Снег пропитался алым, животное лежало, будто на багровой подушке.
Отчего она сдохла? Отравилась? Роза не имела ни малейшего понятия. Может, от старости? Выглядит совсем дряхлой: мех повылез, проплешины. Да и приплод не такой уж обильный. В последний раз животное выжало из себя пятерых крысенышей.
Роза надела садовые перчатки и достала черный мешок, с которым подбирала какашки за Акелой. Подняв мертвого грызуна, подивилась тяжести. Пасть приоткрыта – будто в гримасе предсмертной брезгливости. Острые зубы, выпученные глаза чуть ли не вылезли из орбит. Ран не заметно, кровь, должно быть, из ушей вытекала.
Отправить Пойму в мусор представлялось вполне справедливым концом. В отношении Поймы любой поступок справедлив. Крыса бросалась на Розу, вечно норовила ухватить за пятки, когда хозяйка гуляла по дому босиком. А еще от нее несло тухлыми яйцами. Даже когда Пойма ушмыгивала обратно в логово, вонь долго стояла в комнате. Зато крысята ничем не пахли.
Вот одна из питомиц прошмыгнула под диван, только носик наружу торчит. Роза опустилась на колени, по-японски. Обвязала шнурком сырный кубик, положила на коврик. Клюковка подбиралась с осторожностью. В отличие от своих товарок, днем она бодрствовала.
– Давай же, дуреха, – уговаривала Роза, – ты ведь видишь, что это. Вылезай, попробуй.
Ушки у Клюковки розовые, а если взглянуть на просвет, когда за окном проплывает солнце, то сетка кровеносных сосудов придает им сходство с листиками растений. Крысе нравилось валяться на солнце – нежится, едва не мурлычет. Клюковка робкая. Зато Фига с Земляничкой боевитые. Земляничка даже время от времени давалась на руки. Роза гладила более бархатистый, чем у остальных крысят, мех, чесала за ушками. Однажды зверек залез Розе в рукав свитера. Было щекотно.
Порой крысята пропадали, возвращались через несколько дней. Похудевшие, всклокоченные, со свалявшейся шерстью, будто из военного похода. Но они возвращались, всегда.
И только Клюковка никогда не уходила.
Сперва Розу тревожили хвосты, они казались отдельными тварями с непредсказуемыми повадками. Было что-то пугающее в их сходстве с червяками. Но потом Фига разродилась выводком. Где-то в подполе. Роза не знала, сколько крысят появилось. Слышала, что у крыс бывает до двадцати детенышей в одном помете. Крысят она не видела, одну только крошечную толстушку, которая выбралась из подпола на дрожащих лапках. Крысенок уселся на коврик и огляделся по сторонам. Черная шерстка отливала серебром: ни малейшего сходства с серой бабкой. Крошечные лапки похожи на миниатюрные ладошки, гладкий розовый хвост покрыт волосками – тонкими, ровными, будто серебряные проволочки. Малышка Фиги. Она назвала крошку Нэлья, «Четверка» по-фински. Имя ей очень шло: такое мягкое, красивое. Умом Нэлья пошла в мамашу. Роза уже поняла: не все крысы одинаковы. Фига, пожалуй, самая сообразительная. Порой Розе даже казалось, будто зверек понимает человеческую речь.
Движение сбоку: Клюковка приблизилась, принюхиваясь, и так разохотилась, что ринулась к сыру со всей прыти. Роза потянула за шнурок, по сантиметру приближая сыр к себе, крыса припустила бегом. Едва приманка поравнялась с коленкой, Роза дернула шнурок вверх.
Клюковка встала на задние лапки. Серьезно поглядывала то на женщину, то на кусок сыра. Нос нервно подергивался.
– Вот, угощайся, – произнесла Роза. – Это тебе. Умница, заработала.
Клюковка пискнула в ответ, ухватила сыр и скрылась под диваном.
Ингрид
Предыдущие два раза оформляться через приемный покой неотложки им не пришлось – Титусу дали зеленый свет. Это он сам так шутил. Черный юмор.
Вообще-то его положили в реанимацию. Считалось, что шанс на выздоровление есть. Но недавно доктор Стенстрём отвела Ингрид в свой кабинет и произнесла слово «хоспис». Перед глазами у Ингрид все поплыло, она согнулась, уперлась лбом в стол. Доктор неуклюже похлопала ее по спине:
– Ингрид, давайте я вам что-нибудь выпишу. Как вы спите? Ночной сон очень важен для поддержания сил.
Ингрид выпрямилась. В ушах шумело.
– Хоспис… – хрипло выдохнула она.
– Да. Хоспис.
Докторша села. Поправила волосы, убрала локоны за уши, подалась вперед. В мочках блестели капельки золотых сережек. Ингрид смотрела то на клавиатуру, то на запутавшиеся компьютерные провода, отчаянно пытаясь сосредоточиться.
– Можно предложить несколько вариантов на выбор, – продолжала врач. – Вот, к примеру, есть Стокгольмский дом, это за улицей Мариеберга, на Кюнгсхольме, у него хорошая репутация, достойное место. Или пансионат в Эрсте, там тоже хорошо. Разумеется, имеет смысл рассмотреть и вариант с антропософской клиникой в Ярне – правда, это уже далековато. Но работают там весьма профессионально, квалификация у персонала высочайшая. И еще там… уютно. Мы займемся этим вопросом и постараемся выяснить, где могут принять вашего мужа. Разумеется, придется некоторое время подождать. Сами понимаете…
– А здесь? – чуть слышно спросила Ингрид. – А здесь как же? – Она почти шептала. – Нам здесь нравится… и мы вас знаем всех, и вы знаете Титуса.
Докторша улыбнулась. Беспощадной улыбкой.
– Я рада, что вам у нас хорошо. Но дело в том, что мы не в состоянии предоставлять Титусу длительный уход. Намного комфортней ему будет в хосписе… Там он обретет более достойные условия. Там ему будет удобней и… лечение будет более подобающее.
«Конечная станция, поезд дальше не идет! – зазвучало в мозгу Ингрид. – Просьба всем пассажирам выйти из вагонов!»
Ее охватило истерическое желание рассмеяться, так что пришлось со всей силы прикусить щеку. На глазах выступили слезы, она разрыдалась, достала носовой платок. Доктор сочувственно смотрела.
Ингрид молчала, пауза все тянулась. Постукивала секундная стрелка стенных часов. Наконец докторша откашлялась и заговорила:
– Есть еще один вариант. Если он, конечно, сможет находиться в домашних условиях. Вам помогут, для такого случая есть бригада надомного ухода, капельницы и прочее оборудование, очень квалифицированный персонал. Вас никогда не оставят одних, это я могу вам обещать. К тому же, насколько я понимаю, большую часть времени вы проводите дома.
Вокруг вновь зашумело. Комната закрутилась веретеном.
– Да, – тихо сказала Ингрид. – Но я не знаю…
Врач встала:
– Обдумайте все. И попозже давайте вернемся к этому разговору.
Вот и знакомая палата. Сестра Лена уже все приготовила. На кровати лежали рубаха и бесформенные больничные штаны из полинявшего голубоватого трикотажа. Ингрид помогла Титусу переодеться. Палату он делил с человеком намного старше себя, который никогда не отвечал на приветствия, только смотрел блеклыми глазами. Большую часть времени в палате находилась и его жена, пухлая женщина в сером вязаном жилете поверх мешковатого платья. На голове обязательная шляпка – обычное дело для старушек, уходящее поколение. Чаще всего они встречались с ней в комнате с телевизором, где стоял столик с минералкой, печеньем и ящичком для пожертвований.
Две медсестры отгородили кровать Титуса на время процедур. Поставили капельницу. Ингрид решила выйти, момент подходящий. Хотя и боялась случайной встречи с доктором Стенстрём – вдруг та потребует ответа.
Женщина в шляпке сидела за столом, помешивала кофе в пластиковой чашке. По кругу, по кругу, жидкость крутится все быстрее и быстрее…
– Он теперь совсем как ребенок, – заговорила женщина. – Никого не слушает, говорит что в голову взбредет. Наверное, я уже не смогу его домой забрать, никогда.
– Это печально.
Женщина обернулась. Уголки рта дергались.
– Мне с ним не управиться. Он тяжелый. Вставать сам не может. Стирка дважды в день. А мне ведь самой скоро восемьдесят два.
– Разве больница не предоставляет помощь на дому?
– Помощь… Да никто ведь не знает, как помогать. Приходят какие-то чужие люди, лезут не в свое дело. И вечно меняются, одна баба даже постоянно ребенка с собой таскала… Сидит на полу и сопли пускает… У Эрнста очень хрупкое здоровье, он же инфекцию запросто подхватит, должна же понимать, что детская зараза с их соплями и прочим… Да и вообще, таскать ребенка в дом к тяжелобольному… Я тогда позвонила, пожаловалась, а они только и сказали, что «ладно, мы обсудим поведение нашей сотрудницы». Ну, и я от так называемой помощи отказалась.
