Томас Харрис - Черное воскресенье
— Ну? — произнес он.
Молодой врач высоко поднял брови и казался весьма недовольным.
— Ах да, вы ведь из ФБР. — Вид у него был такой, словно он пытался определить, что это за странное растение. — У него небольшое сотрясение мозга. Рентгеновские снимки вполне приличные. Трещины в трех ребрах. Ожоги второй степени на левом бедре. Вдыхание дыма при пожаре травмировало горло и легкие. Повреждены пазухи носа, возможно, придется поставить дренаж. К нему пришлют ЛОР-специалиста ближе к вечеру. Зрение и слух — в норме, но, я полагаю, у него должно сейчас звенеть в ушах. Это обычное дело в таких случаях.
— Главный администратор предупредил вас, что следует квалифицировать его состояние как весьма тяжелое?
— Главный администратор может квалифицировать его состояние, как ему заблагорассудится. Я квалифицирую его как удовлетворительное или даже хорошее. У него замечательно тренированное и закаленное тело, но он весьма небрежно с ним обращается.
— Но вы согласитесь…
— Мистер Корли, администратор, если ему угодно, может сообщить прессе и публике, что пациент — на последнем месяце беременности. Я не стану ему противоречить. Как все это произошло, могу я поинтересоваться?
— Взорвалась газовая плита, насколько мне известно.
— Да-да, разумеется. — Врач презрительно фыркнул и зашагал прочь по коридору.
— Что это за ЛОР-специалист? — спросил у Корли Мошевский.
— Специалист по уху, горлу и носу. Слушайте, я думал, вы не говорите по-английски.
— Ну, если и говорю, то очень плохо, — сказал Мошевский, поспешно входя в палату следом за Корли и мрачно глядя ему в спину.
Всю вторую половину дня Кабаков спал. Постепенно действие успокоительных ослабевало, и глаза его под закрытыми веками задвигались. Ему снились сны, наркотически яркие и цветные. Он был сейчас у себя дома, в Тель-Авиве. Звонил телефон. Красный. Он не мог дотянуться до аппарата. Запутался в куче одежды на полу. Одежда пахла кордитом.[29] Пальцы Кабакова впились в больничную простыню. Мошевский услышал треск разрываемого полотна, вскочил со стула и бросился к кровати с быстротой разъяренного бизона. Он разжал пальцы Кабакова и положил его руки вдоль тела, с облегчением заметив, что разорвана лишь простыня, а повязка не тронута.
Кабаков проснулся и вспомнил. Правда, то, что произошло в квартире Музи, вспоминалось не по порядку, и его бесконечно раздражала необходимость переставлять приходящие на память разрозненные куски, восстанавливая последовательность событий. К ночи кислородную палатку сняли. Звон в ушах утих настолько, что Кабаков мог слушать Мошевского. Тот рассказал ему о том, что произошло после взрыва, о машинах «скорой помощи», о фоторепортерах, о газетной шушере, почуявшей, что пахнет жареным, которую все-таки удалось пока провести.
А когда в палату впустили белого от гнева Корли, Кабаков мог слушать его вообще без проблем.
— Что произошло с Музи? — спросил Корли.
Говорить Кабакову не хотелось. Начинался кашель, и жжение в груди и горле становилось почти нестерпимым. Он кивнул Мошевскому.
— Скажи ему, — просипел он.
Оказалось, что к этому времени английский язык Мошевского стал значительно лучше.
— Музи был импортером…
— О Господи Иисусе, я все это уже наизусть выучил. Все газеты кричат об этом. Расскажите, что вы сами знаете и что слышали.
Мошевский скосил глаза на Кабакова и получил в ответ чуть заметный кивок. Он начал с допроса Фаузи, рассказал о том, как обнаружил фигурку Мадонны, что нашли в судовых документах. Кабаков описал сцену в квартире Музи. Когда они закончили, Корли взялся за телефон, стоявший у кровати Кабакова. Последовала целая серия указаний: об ордерах на обыск «Летиции» и ее экипажа, об отправке на корабль группы экспертов из Центральной лаборатории ФБР. Кабаков прервал Корли только один раз:
— Скажите, чтобы они ругали Фаузи последними словами перед всей командой.
— Что? — Корли прикрыл микрофон трубки ладонью.
— Пусть скажут, что он арестован за отказ сотрудничать. Пусть его погрубей потолкают, может, и стукнут разок. Я обещал его прикрыть, у него родные в Бейруте.
— Нам перо в задницу вставят, если он подаст жалобу.
— Не подаст.
Корли снова взял трубку и продолжал инструктаж еще несколько минут:
— Да, Пирсон, надо обозвать Фаузи…
— …людоедом и пожирателем свиных яиц, — подсказал Мошевский.
— Ага, так и обзови, — закончил инструкцию Корли. — После того как объяснишь, на что он имеет право и на что нет. Да, придется. Слушай, Пирсон, не задавай вопросов. Выполняй. — Корли повесил трубку. — Ну ладно, Кабаков. Вас вытащили из огня какие-то два парня с сумками для гольфа. Совершенно случайно проходили мимо, как сообщается в докладной пожарных. Представляю себе этих игроков в гольф. — Корли стоял теперь посреди палаты, в измятом костюме и крутил на пальце ключи. — И совершенно случайно они покинули место происшествия в крытом грузовичке, как только прибыли машины «скорой помощи». Что за грузовичок, а? Он что, совершает челночные рейсы между гольф-клубами, где люди говорят на каком-то странном языке? Это я цитирую «памятную записку» полиции: «Оба говорили на каком-то странном языке». Вроде вас, Кабаков. Чем вы тут у нас занимаетесь? Вы что, хотите меня вокруг пальца обвести? В дерьмо окунуть?
— Я собирался вам позвонить, когда узнаю что-то определенное, — ответил Кабаков. В его хриплом голосе не слышно было ни малейшего раскаяния.
— Ну да, вы послали бы мне открыточку из вашего гребаного Тель-Авива. «Сожалею о донном извержении и вызванной им приливной волне». — Корли замолчал и целую минуту смотрел в окно. Когда он снова вернулся к кровати, лицо его было спокойным. Ему удалось подавить гнев, и он опять был готов работать. Кабаков высоко ценил в людях это умение владеть собой.
— Американец, — проговорил Корли себе под нос. — Музи сказал, американец… Между прочим, на Музи не было никакого компромата. В желтых списках полиции упомянут только один раз: арестовывался за нападение и оскорбление действием, а также за хулиганство в каком-то французском ресторане. Истец иск отозвал. Нам не очень-то много удалось выяснить в квартире Музи, — продолжал он. — Бомба — пластиковая, весом чуть меньше полукилограмма. Мы предполагаем, она была подсоединена к гнезду электролампочки внутри холодильника. Кто-то выключил холодильник, подсоединил взрывное устройство, закрыл холодильник и снова его включил. Необычно.
— Я слышал о таком устройстве. Довольно давно, — сказал Кабаков тихо и очень спокойно. Слишком спокойно.
— Завтра утром я собираюсь перевести вас в военно-морской госпиталь в Бетесде. Первым делом. Там мы можем обеспечить вам по-настоящему надежную охрану.
— Я не собираюсь оставаться…
— Нет, собираетесь.
Корли вытащил из кармана вечерний выпуск «Нью-Йорк пост» и поднял так, чтобы Кабаков мог его видеть. На третьей полосе был помещен большой портрет Кабакова. Снимок сделали из-за плеча санитара, когда Кабакова на носилках везли в отделение «Скорой помощи». Лицо было сильно закопчено, но черты можно было рассмотреть вполне ясно.
— Они назвали вас «Кабов» и не сообщили ни адреса, ни рода занятий. Мы закрыли репортерам доступ к полицейскому пресс-центру до выяснения вашей личности. Но из Вашингтона нажимают. Директор ФБР полагает, что арабы могут опознать вас по этой фотографии. Могут устроить покушение.
— Ну и прекрасно. Мы захватим одного живьем и обсудим с ним все проблемы.
— Ни в коем случае. Только не в этой больнице. Сначала придется эвакуировать все это крыло. Кроме того, а вдруг покушение будет удачным? Вы мне нужны живой, а не мертвый. Мы вовсе не хотим иметь на руках еще одного Йозефа Алона.
Полковник Йозеф Алон, атташе ВВС Израиля в Вашингтоне, был застрелен арабскими террористами у подъезда собственного дома в Чеви-Чейз, штат Мэриленд, в 1973 году. Кабаков хорошо знал и любил Алона. Когда гроб с телом полковника выносили из самолета в аэропорту Лод, Кабаков стоял рядом с Моше Даяном у трапа. Ветер трепал государственный флаг Израиля, покрывавший гроб.
— Вполне возможно, они пошлют к нам тех же людей, что убили полковника Алона, — произнес Мошевский с плотоядной улыбкой.
Корли устало покачал головой:
— Они пошлют наемных бандитов, вы и сами это прекрасно знаете. Нет. Мы не хотим никакой стрельбы в больнице. Когда-нибудь, чуть позже, вы сможете, если вам так уж хочется, произнести речь на ступенях консульства АРЕ, облачившись в красный тренировочный костюм, — я возражать не собираюсь. Но мне приказано беречь вашу жизнь. Доктора утверждают, что вам следует лежать на спине не меньше недели. И это — как минимум. Утром извольте упаковать свою персональную утку. Вы переводитесь в Бетесду. Газетчикам скажут, что вас перевели в армейскую ожоговую санчасть Брука, в Сан-Антонио.
