Потапыч - Беляев Павел
Хали-Гали в это время сидел со своими однопалатниками и о чём‐то с ними говорил. По идее, он должен был выяснить, что Рита успел сообщить менту.
Собственно, девчонки подсели к нам не зря: Софа, как и обещала, таки разузнала о судьбе отравленного полицейского. Слава богу, всё было более или менее хорошо. Человека откачали, вроде даже чем‐то прокапали, и как будто теперь его жизнь не подвергалась угрозе. Про здоровье пока ничего не было ясно, поэтому его положили в одиночку в интенсивной терапии, чтобы понаблюдать.
Я с облегчением выдохнул и откинулся на спинку стула. В тот момент я каждой своей клеточкой ощутил, что значит «гора свалилась с плеч».
Сегодня на ужин давали манную кашу. С комочками и обязательной лужицей масла посередине тарелки. Как её там варили, фиг его знает, но как бы ты ни мешал, как ни размазывал ложкой по тарелке, масло скатывалось с манки, как с гуся вода.
После Софиных новостей даже такая каша показалась мне самым вкусным в жизни.
— А ты не сильно выдыхай, — с набитым ртом проговорила Кира. — Что мужик остался жив — это, конечно, хорошо. Но у него там показатели, говорят, как у девяностолетнего деда. Аритмия, ещё что‐то… В общем, мрак.
— Кто говорит? — бледнея, спросил Глюкер.
Кира пожала плечами и взглядом указала на Софу. Та отправила в рот очередную ложку манки и скривилась от отвращения. Только после этого она ответила:
— Ребята из интенсивной терапии. Вы не представляете, какие они сплетники! Всё про всех знают. Даже про половину нашего отделения.
Ну, хотя бы полицейский был жив.
5
Когда мы возвращались из столовой, мент, который на данный момент дежурил у тринадцатой палаты, разумеется, окликнул меня:
— Эй, Шелепов! Подойди сюда!
Откуда‐то уже выяснил мою фамилию… Хотя ясно откуда — у постовухи спросил.
Я сделал вид, что не слышу, и как шёл себе, так и шёл до самого того момента, пока ко мне не подбежала Катя из седьмой палаты и не передала, что меня зовут. Как будто я сам этого не знал.
В общем‐то отделаться от Кати не составляло такого уж труда, но проблема была в том, что девушка задержала меня на время, достаточное, чтобы меня успела заметить Стрекоза, а вот от этой отвязаться было куда сложнее. Медсестра догнала меня и чуть не за руку увела к мужику с погонами.
— Дима, — сказала она, поправляя очки, — ты ничего не хочешь нам рассказать?
Мент буравил меня пристальным взглядом, как будто я уже находился на допросе у него в отделе, а не всё ещё в детской больнице, где по-прежнему запрещалось допрашивать несовершеннолетних в отсутствие их законных представителей. Короче, ближайших родителей.
— Нет. Вы о чём? — я напустил на себя вид полнейшего непонимания и хлопал ресницами с самым невинным видом, на который только был способен.
Тут к нам подошли пацаны — спасибо им, что не бросили! — и принялись отираться практически вплотную к нам. Стрекоза прикрикнула на них, чтобы расходились по палатам, и парни отошли ещё на пару шагов.
В общем‐то, вели они себя тихо, и взрослые снова переключились на меня.
Мент состроил грустную мину и печально покивал будто бы сам себе.
— Вот ведь молодёжь пошла, — полицейский возвёл очи горе, а потом посмотрел на медсестру, — мы такими не были.
Я прикинул: на вид ему было года сорок три — сорок шесть. То есть родился он году примерно в семьдесят седьмом. И когда ему было, как и мне, случились девяностые: развал Союза, подростковые банды, разборки, новые русские, рэкет — походу они в нашем возрасте действительно были другими…
А мент продолжал:
— Мы уважали старшее поколение, а этот смотрите, как врёт. Я бы сам ему поверил.
— Вас видели, Дима, — прервала его Стрекоза. — Сестра из другого отделения. Она должна была проследить тут за вами, пока нас не было.
— Как она могла нас тут видеть, если когда мент… Полицейскому стало плохо, её тут не было?
— Она видела, как вы с Нурмагомедовой пробрались в тринадцатую палату. Что вы там делали?
Блин! Я так боялся, что нас заложит Рита, что совершенно забыл о том, что мы с Соней сами давно уже спалились! Причём до ужаса глупо.
— Мы увидели, что палату никто не охраняет, и решили воспользоваться этим, чтобы познакомиться с новенькой.
— Да? Если бы с тобой был кто‐то другой, я бы, может, и поверила. Но эта выдра больше всех голосила на всё отделение, чтобы эту новенькую убрали из их палаты.
Кажется, наша легенда не была такой уж хорошей, и теперь я мог лично наблюдать, как она разваливается на куски со скоростью карточного домика.
— Хали-Гали, а ты чего тут трёшься? — рявкнула Стрекоза. — Давай уже марш в свою палату!
Хали-Гали вздохнул, бросил на меня сочувственный взгляд и поплёлся в сторону десятой.
— Вы тоже шуруйте отсюда!
— Мы никуда не пойдём, — веско обронил Миха. — До отбоя ещё далеко, и мы ничего не делаем. Просто стоим. Заодно побудем на всякий случай свидетелями.
— Свидетелями чего? — всё сильнее закипала постовуха.
Миха набычился, но проговорил вполне твёрдо:
— Как сотрудник правоохранительных органов допрашивает несовершеннолетнего без присутствия его законных представителей. А работница больницы ему в этом помогает, хотя должна бы призвать к порядку и отстаивать наши права.
Стрекоза побагровела и уже была готова разразиться криком, но мент её опередил. Он расплылся в хищной улыбке и процедил:
— Хотите, значит, по закону, ребятки? Ну, что ж… Дело ваше… Свободен!
Он махнул рукой, и я чуть не бегом бросился в свою палату. Пацаны поспешили следом.
Ворвавшись внутрь, я упал на кровать и обнял подушку. Меня трясло от страха, а в животе урчало. Теперь я понял, что если мы переживём эту ночь, то утром нас будет ждать именно то, о чём мент предупреждал меня в туалете: он подбросит мне чего‐нибудь не того и запустит суровый маховик закона.
Судя по лицам пацанов, думали они о том же.
6
— Ты с дуба рухнул! — вопил Глюкер, стоя у Мишки на пути.
— Уйди, — мрачно проговорил тот.
После долгого разговора и сотни предложений, что делать, разной степени бредовости, Миха в один момент как‐то подобрался, поджал губы и встал. Мы почуяли неладное. Хали-Гали, который явился сразу, как только в нашей палате зажегся свет, хотел что‐то сказать, но от волнения так и не смог ничего толком выговорить.
— Пойду и скажу, что это я мента отравил.
Вот тогда‐то Глюкер и завопил, а потом бросился вперёд, чтобы собой перегородить выход из палаты.
— А чего? — хмыкнул Миха. — Что они мне сделают? Мне ещё нет четырнадцати. Штраф впаяют? Чёрт с ним, как‐нибудь выплатим. Четырнадцать стукнет — пойду листовки в костюме динозавра раздавать. Заработаю. На учёт поставят? Так я и так уже там состою. Так что пофиг. Да и в конце концов, пацаны, ведь правда не известно, что теперь с мужиком будет. Я и правда виноват.
— Так же, как и мы, — отозвался я.
Пацаны опустили голову. Не знаю, как парни жили до этого, но ощущение было такое, будто они только сейчас осознали, что чуть не убили человека. И что, возможно, оставили его инвалидом на всю жизнь.
Глюкер стиснул зубы. Хали-Гали зашмыгал носом. У меня тоже на глаза навернулись слёзы.
— Кажется, нам всем пора сдаваться, — сказал я. В тот момент я больше всего на свете хотел, чтобы меня стали отговаривать. Чтобы старый добрый Миха подошёл и сказал: «Нет, старик. Мы просто боялись и пытались защититься. Мы не виноваты».
Но мы были виноваты.
Мы гнали от себя эти тяжёлые мысли, не хотели замечать тот груз ответственности, который сами взвалили на себя. Мы притворялись хорошими ребятами, которые защищаются от безусловного зла. Но на самом деле никакие мы не хорошие. Мы запросто перешагнули через незнакомого человека только потому, что испугались. Мы не просто не знали или не думали о том, как подействует лекарство Глюкера вместе с кофе на полицейского — нам было просто плевать.
