Марсель Монтечино - Высокая ставка
Попугай чистил перышки. Джованни раскурил кубинскую сигару и, прежде чем приняться за работу, с удовольствием оглядел свой магазинчик.
В том, что на новом месте он преуспеет, Джованни никогда не сомневался. Он молод — нет еще и тридцати, и здоров, хотя калека. В руках у него прекрасное ремесло, он мастер высокого класса и одновременно и продавец, и бухгалтер. У него неплохой капиталец, неиссякаемый запас энергии, нет пороков, только одна-единственная забота — о больном отце.
К концу первого года у Джованни было два работника, они помогали ему выполнять заказы для все увеличивавшегося числа клиентов. К исходу следующего года он перебрался в новое помещение Авенида Рио Бранко. И тогда Бруно Серио продал свою лавчонку и нанялся к свояку. Прошло еще пять лет. Имя Джемелли де Жанейро и его отличительный знак — сидящий на набалдашнике попугай стали известными по всей Бразилии, символизируя высокое качество ботинок, сапог, пальто и пиджаков. У Джованни появился новый магазин в Ипанеме, три магазина в районе Сан-Паулу и четыре на побережье. В нынешнем 1953 году Джемелли купил два строения в пригороде Гавиа — одно для семьи Серио, другое для себя с отцом. Хотя в его новом доме было семь спален и целая орава слуг, Джованни с отцом все еще спали вместе, их кровати разделяло расстояние не более фута.
В 1957-м Джемелли де Жанейро открыл несколько магазинов в Монтевидео и Буэнос-Айресе, получив таким образом мировое признание. В 1960-м он начал экспортировать роскошную модную обувь «Джемелли» в Нью-Йорк, Лондон, Милан, Рим, Афины и Торонто. В 1962-м Джемелли расширил свои рынки сбыта, включив в них Елисейские поля в Париже, Беверли-Хиллз на Родео-Драйв — в квартале южнее Гуччи, основного соперника Джованни.
В 1965-м Джованни открыл магазин в Неаполе, в том самом месте, где находился когда-то разрушенный до основания «Дом Джемелли» — дань сентиментальности. У него тряслись руки, когда на открытии он разрезал ленточку. Жизнь завершила свой круг.
С 1971 года в теле восьмидесятидвухлетнего Джемелли стали происходить необратимые изменения, как во время войны в его мозгу. Начались сердечные перебои, внутренние органы, как и мышцы, почти атрофировались. Организм разрушался буквально на глазах. Джованни все вечера проводил дома, а по утрам, склонившись над отцом, с отвращением думал о том, что надо идти в штаб-квартиру своей корпорации, недавно выстроенное во Фламенго здание. Однажды, придя туда, он скомкал бумаги и бросился домой, чтобы шепнуть несколько подбадривающих слов глухому старику-развалине. Не прошло и года, как силы окончательно покинули отца, он не мог встать с кровати, не мог держать ложку, никого не узнавал, ходил под себя. Джованни изгнал из спальни всех слуг и сам день и ночь ухаживал за отцом. Менял простыни, губкой протирал тело больного. Вливал бульон в его дряблый рот, вытирал слюну с губ. Он подолгу сидел возле старика, читая ему вслух газеты и журналы на итальянском, случалось, и детские книги, те, что читал когда-то отец ему, жалкому перепуганному мальчишке в гипсовом корсете. Как-то Джованни поставил в комнате отца телевизор и вдохновенно комментировал футбольный матч, как если бы старик был только слепым, а не дряхлым, лишенным способности что-либо воспринимать существом.
По ночам старика мучили кошмары: ему казалось, что сейчас с потолка спустятся коммунисты и американцы, чтобы убить его, и он громко звал на помощь своих погибших сыновей. Джованни обнимал старика, успокаивал. Бывало, что они вместе плакали.
Торжественные похороны Джемелли стали настоящим политическим событием. Военные, бизнесмены, художники, политические деятели съехались со всей Бразилии, чтобы отдать последний долг усопшему, с которым при жизни даже не были знакомы. Присутствовали на похоронах мэры Рио и Сан-Паулу, послы Франции, Италии, Америки. Президент Варгас прислал своего представителя. Черные седаны вытянулись в ряд на весь квартал. И все ради человека, который более двух десятков лет не покидал своей спальни.
После старого Джемелли в жизни Джованни образовалась пустота, грозящая его поглотить. Почти сорок лет с того дня, как юный Джованни свалился с оливы, они были с отцом неразлучны. Джованни чувствовал себя вдовцом, потерявшим жену, с которой прожил многие годы. Он лишился сна. В спальне, где больше не слышалось стонов старика, по ночам было непривычно тихо. Джованни босиком ковылял по темному пустому дому, а за ним хвостом тянулся густой сигаретный дым. В одной ночной рубашке он подолгу простаивал у каждого окна, глядя на пустынную, купающуюся в лунном свете улицу, словно художник-импрессионист, наблюдающий с разных точек за изменением красок над прудом. Слуги сначала пугались его ночных блужданий, но вскоре, заслышав наверху шаги калеки, стали улыбаться про себя и покачивать головами.
Ни работа, ни корпорация его больше не интересовали. Он передал все дела Бруно Серио и его сыновьям — теперь им было под сорок, и целыми днями странствовал по улицам Рио — в автобусах, такси, пешком. Он уходил из дому поздно утром, в белом льняном костюме, и бродил по оживленным улицам центральной части города, добираясь автобусами до Копаган-Бич и Ипанемы.
Он словно искал что-то и никак не мог найти.
Наконец он увидел ее — возле задней двери большого дома всего в нескольких кварталах от его собственного. Точнее, сначала услышал ее, а уж потом увидел. Услышал звонкий чувственный смех, от которого, словно наэлектризованные, задрожали волосы на его плечах. Глубокий, волнующий звук, таящий в себе самую главную, самую прекрасную тайну жизни, чудесный, изменчивый звук, сулящий все радости ночного экстаза. Джованни перенес всю тяжесть своего тела на палку и повернулся в ту сторону, откуда доносился этот завораживающий смех.
Совсем юная: лет семнадцать, а может быть, шестнадцать, она стояла возле кухонной двери дома, окрашенного в розовый цвет, поддразнивая рабочих, выкладывавших плиткой дорожку для прогулок. Один из них, потный молодой парень, голый до пояса, что-то сказал, и она рассмеялась. Каждый нерв в теле Джованни отозвался на этот смех. Она была худой и смуглой, с правильными чертами лица и прямым носом. Рыжие волосы спускались почти до талии. Джованни она показалась олицетворением всей Бразилии, воплощением всего сущего на земле, всего народонаселения Южной Европы, Средиземноморья, Нового Света и даже Африки.
Она была прекрасна.
Рука ее покоилась на бедре. Поза небрежная, пожалуй, даже вызывающая. А сколько соблазнительной грации. Она стояла в дверном проеме с видом королевы, окруженная своей потной, вожделеющей свитой.
Кто-то из глубины дома окликнул девушку:
— Изабель!
Она подпрыгнула и ушла — дверь резко захлопнулась. Рабочие засмеялись и вернулись к своей работе. Джованни долго стоял, уставившись на дверь, за которой она исчезла, потом медленно заковылял к дому.
Джованни больше не бродил бесцельно по городу — на следующий день он снова пришел к розовому дому, но не увидел ее.
Не было ее ни на второй, ни на третий день.
Потом наступило воскресенье, и он знал, что ее там не будет.
В понедельник он снова услышал ее смех возле розового дома — смех доносился откуда-то с третьего этажа. Джованни дошел до конца квартала и вернулся обратно, и так несколько раз.
Во вторник в восемь утра он снова был на своем посту. Напротив большого розового дома, через улицу, у остановки автобуса находился киоск. Джованни купил журнал, сел на прохладную каменную скамью и стал читать.
Рабочих нигде не было видно — должно быть, они уже закончили свою работу. Сразу после одиннадцати она вышла из дома с двумя нарядно одетыми детьми, которые стали играть на лужайке. Как и в первый раз, он упивался музыкой ее смеха. Примерно через час она увела детей в дом. Джованни доплелся до маленькой закусочной через несколько кварталов, купил сандвичи с ветчиной и сыром и пинту апельсинового сока. Он ел свои сандвичи с ветчиной и сыром, сидя на скамье, уставившись на окна розового дома — не мелькнет ли там белая униформа, трижды перечитал журнал. Наконец в четыре тридцать она вышла через черный ход с большой соломенной корзиной в руках, остановилась и пристально на него посмотрела. Джованни показалось, что сердце перестало биться. Но в следующий момент девушка отвернулась и медленно пошла в сторону Руа Маркес де Висенте. Когда она уже прошла половину квартала, Джованни сунул журнал под мышку и поспешил за ней. У автобусной остановки в торговом центре она обернулась и снова на него взглянула. Впервые в жизни Джованни почувствовал себя неловко и постарался не так сильно хромать. Подъехал автобус, Изабель вошла, а Джованни не смог протиснуться сквозь толпу, когда доковылял до автобуса, тот тронулся с места — раскаленный послеполуденный воздух донес до Джованни ее волнующий смех.
На следующий день Джованни успел втиснуться в набитый автобус, когда дверцы уже закрывались. Глядя на его дорогой костюм и отделанный золотом набалдашник, пассажиры решили, что он важная особа, и старались освободить для него побольше места, а он, вытягиваясь на цыпочках, пытался не потерять ее из виду. На мгновение толпа раздалась, и он увидел ее — совсем близко. Она улыбнулась ему, и он почувствовал, что сейчас наступит эрекция. Затем толпа разделила их, и он услышал ее громкий смех, будто она все поняла.
