Марсель Монтечино - Высокая ставка
Они прожили в подвале почти три года. Уже после того, как над ними, в их старом доме, поселился американский полковник оккупационных войск, Джованни выходил каждый день, с трудом добывал для отца хлеб, сыр, иногда бутылку вина. Он занимался всякой случайной работой — чинил пояса, подбивал подметки. Американские солдаты, считая Джованни совсем юным, угощали его сладостями и сигаретами, и парень украдкой тащил их в свое крысиное гнездо, в подвал, наблюдая, как у отца, сидевшего с отрешенным взглядом, текут по подбородку шоколадные слюни.
В конце сентября 1946 года до них дошло наконец письмо от Ангелины и ее мужа из Бразилии.
Джованни плакал, читая письмо отцу. Ангелина звала их к себе в небольшой домик в Рио-де-Жанейро. Оформив разрешение на выезд и получив визы, они купили билеты. Старика и калеку гостеприимно встретила страна за морем, не пострадавшая от войны. Джованни смеялся от радости, покачиваясь на своих изувеченных ногах. Старик скреб промежность.
В мрачный ноябрьский день они отбыли из Неаполитанского залива на нижней палубе четвертого класса проржавевшего судна, переполненного пассажирами. Когда судно кренилось, старик скулил от страха и прижимался к сыну, а тот нежно шептал ему слова утешения. Их пожитки, не считая тех, что они несли на плечах, были завернуты в старое армейское одеяло со штампом США: две рубашки, две пары брюк, поношенный свитер, небольшой металлический котел и выщербленный чайник для заварки. У Джованни в великолепном кожаном поясе, сделанном в «Доме Джемелли», были спрятаны почти три фунта чистого золота. Джованни собирал его годами, превращая доход от продажи кожаных изделий в четвертьфунтовые золотые пластины, которые хранил под полом подвала. Из всех великолепных изделий Джемелли только и остался этот пояс из телячьей кожи. Брюки они подвязывали теперь веревками. В подвале, последнем их прибежище, Джованни устроил две соломенные постели как раз в том месте, где под полом лежал набитый монетами пояс, плотно завернутый в клеенку и холщовое полотно. Во время войны и после, когда они жили как крысы, Джованни даже не прикасался к сокровищу, опасаясь, как бы кто-нибудь не выследил его, беспомощного калеку, и не отнял накопленное. И сейчас, здесь, на судне, Джованни ни на минуту не забывал о золоте, так и спал, одной рукой вцепившись в пояс, а другой — обнимая больного отца.
Дорога в Рио-де-Жанейро, с остановками в Палермо, Александрии и Либерии, заняла почти шесть недель. Судно бросило якорь в порту Гуанабара в канун нового 1947 года. Город лежал в жарких объятиях лета Южного полушария, и когда Джованни вывел на палубу своего хмурившегося от яркого солнца отца, горячий, насыщенный кислородом воздух окутал их словно влажная марля. Изумрудные горы Рио чем-то напоминали длинные ноги блудницы. В воздухе пахло потом, человеческими страстями и плотью.
Ангелина и ее муж встречали их у трапа, вместе со священником, которого прихватили на счастье. Ангелина обнимала отца и единственного оставшегося в живых брата, крестила его и все громче и громче плакала. Ее муж, Бруно Серио, спокойный, толстый мужчина с задумчивым взглядом, стоял опустив голову и вытирал пот с бровей скомканным носовым платком. Священник благословлял всех и каждого и милостиво улыбался.
В большом хрипящем «шевроле» Бруно Серио они ехали по шумным многоцветным улицам. Канун Нового года считался в Рио величайшим после карнавала торжеством, и немало подвыпивших мужчин еще бродили по послеполуденным улицам. Ангелина Серио с неприязнью указала на маленький временный алтарь, построенный накануне, который должен был принести счастье в новом году.
Большинство итальянских эмигрантов в Бразилии селились в выросшем поблизости от столицы городке Сан-Паулу, но супруги Серио обосновались в буржуазном пригороде Бутафого. Бруно Серио приобрел мясную лавку на Руа Дона Мариана, где вся его семья занимала два невысоких этажа.
Трое упитанных, здоровых, темноглазых детишек вежливо приветствовали дядю и дедушку в прохладной, затененной гостиной, располагавшейся у лестницы.
Поскольку вечер был праздничным, Ангелина приготовила все неаполитанские кушанья, любимые в доме Джемелли: пиццу, жареных кальмаров, а на десерт сладкий шоколадный пудинг — «сангуиначчо».
Джованни ел и пил до изнеможения, даже старик Джемелли под конец вечера развеселился. После ужина Ангелина играла на пианино и со слезами радости пела старинные песни, а маленькие племянники украдкой поглядывали на странного изувеченного дядю, почти такого же роста, как они.
После полуночи Ангелина отвела брата в небольшую мансарду над вторым этажом.
Джованни подождал, пока весь дом успокоится, а потом осторожно проковылял вниз по лестнице, пересек зал и услышал, как за дверью, всхлипывая, его зовет отец. Он держал старика за руку, пока тот не уснул, затем лег на пол, рядом с кроватью, и задремал.
* * *Бруно Серио предложил своему искалеченному свояку работу в мясной лавке — протирать витрины и смывать кровь на улицу. Джованни вежливо, как и полагалось в данной ситуации, отказался, а Бруно Серио улыбался словно ребенок и отводил взгляд.
Позаимствовав у Бруно чистую сорочку, Джованни отважился выйти на улицу. Город удивил его, но, неизвестно почему, он почувствовал себя здесь совсем как дома.
Кого только не встретил здесь Джованни! И черных, их было больше, пожалуй, чем индейцев, мулатов, итальянцев, сицилийцев, белокурых немцев, горбоносых ливанцев. Как все оторванные от насиженных мест европейцы того времени, Джованни был поражен пестротой этнического состава Нового Света: чернокожий, ростом почти семь футов, маленькая мулатка с огромным узлом на голове, рыжеволосый гигант плотного сложения, бегавший по улице с большим сине-зеленым попугаем на плече.
В магазине драгоценных камней и ювелирных изделий в центре Джованни продал еврею из Марокко немного золота, за которое получил толстую пачку крузейро[6]. Часть денег он истратил на костюм и белую рубашку из тонкого полотна, широкополую соломенную шляпу, палку из палисандрового дерева. Но от ботинок, предложенных ему торговцем взамен его изношенных и набитых газетами, наотрез отказался. Он бродил по улицам, останавливаясь у сапожных мастерских и «холодных» сапожников, пока не нашел именно то место, которое искал, недалеко от трамвайной линии, проходившей по Авенида Рио Бранко.
Магазинчик, разместившийся в бывшем гараже, представлял собой длинную, темную, прохладную комнату с выщербленным грязным полом. Прибитое гвоздями одеяло отделяло от остального помещения закуток, где стояли кушетка и маленькая конторка. На крючках висели кожи и шкуры. Склонившись над заляпанным, заваленным заготовками столом, угловатый седовласый португалец подбивал каблуки. У его ног терся ленивый рыжий кот. Джованни завел разговор со старым португальцем и удивился: тот знал довольно много итальянских слов. Они проговорили два часа, используя смесь итальянского, португальского и испанского, но в основном с помощью жестов и сердец, и по истечении второго часа Джованни приобрел у португальца не только новую пару обуви, но и его магазин. Он нанял старика на несколько месяцев, чтобы тот обучил его бразильским словам, необходимым в их профессии: кожа, лайка, ботинки, ремни, — познакомил с дубильщиками, скорняками, скотоводами и пастухами, которые приходили в Рио из глубинки, с мастерами, делавшими пряжки и кнопки, торговцами гвоздями, шурупами, лаками, красками, молотками и ножами.
После заключения сделки Джованни оперся о только что купленную палку, придав устойчивое положение своему изуродованному телу, и обменялся со старым неулыбчивым португальцем торжественным рукопожатием. Выходя, он заметил в нише яркого красно-зеленого попугая, точь-в-точь такого, как видел на улице. Португалец сказал, что купил птицу у траппера с Амазонки, имеете со шкурками ящериц, и что попугай, как и кот, принадлежат магазину. Именно магазину, заявил старый португалец, а не кому-то еще.
Джованни Джемелли указал палкой на попугая, и тот, взмахнув крыльями, с хриплым гортанным криком уселся на набалдашник. Птица была большой и тяжелой, и Джованни приходилось держать палку обеими руками.
— Думаю, я полюблю Рио, — смеясь, бросил через плечо Джованни. Уже через месяц он вполне освоился в новом магазине.
Языки давались ему легко, а португальский был не таким сложным, как немецкий и английский, которые он выучил во время войны, тем более что очень напоминали, как писалось Джованни, по-итальянски и испански. Ремесленников и торговцев кожами, с которыми его познакомил старик, он очаровал в высшей степени почтительным обращением, принятым в «Доме Джемелли». К концу четвертой недели португалец упаковал новый кожаный саквояж и сказал Джемелли «до свиданья». Он отбыл на побережье северного штата Байя, где собирался купить маленький домик недалеко от моря и взять в экономки молодую негритянку, которая готовила бы ему еду и помогала коротать ночи. До конца своих дней он рассчитывал жить на ежемесячное пособие, которое Джованни обязался ему выплачивать — это была вторая, половина их сделки. Они пожали друг другу руки, и старик исчез в толпе. Джованни вернулся в магазин и сел за рабочий стол. У его ног лежал, свернувшись калачиком, рыжий кот.
