Эмили Локхарт - Виновата ложь
Гат окунул ведро в холодную морскую воду и помыл причал.
68
Мы раздумывали, обсуждали.
Что, если, говорили мы, что, если
в другой вселенной, в другой реальности,
Бог вытянет свой палец, и в Клермонт ударит молния?
Что, если
Бог воспламенит его?
Так он наказал бы жалких, ограниченных, предвзятых, нормальных, злых.
И они бы раскаялись за свои поступки.
А после научились бы снова любить друг друга. Открыли бы свои души. Вскрыли вены. Стерли свои улыбки.
Были бы семьей. Остались бы семьей.
Наши мысли не имели религиозного характера. Это было наказание.
Очищение огнем.
Или и то и другое.
69
На другой день в конце июля лета-номер-пятнадцать в Клермонте устраивали ланч. Такой же, как и все до этого, за большим столом. Еще больше слез.
Они спорили так громко, что мы, Лжецы, поднялись по тропинке из Рэд Гейта и встали у сада, прислушиваясь.
— Мне каждый день приходится завоевывать твою любовь, папа, — пролепетала мама. — И в большинстве случаев это заканчивается провалом. Это несправедливо, черт возьми! Кэрри достались сережки, Бесс — дом в Бостоне и Уиндемир. У Кэрри есть Джонни, и ты отдашь ему Клермонт, я знаю. Ты оставишь меня одну ни с чем, даже несмотря на то, что это Кади заслуживает всего этого. Она была первой, как ты всегда и говорил.
Дедушка встал со стула во главе стола.
— Пенелопа.
— Я заберу ее, слышишь?! Я заберу Кади, и ты никогда ее больше не увидишь!
Голос дедушки загремел на весь сад:
— Это Соединенные Штаты Америки. Ты, похоже, не понимаешь этого, Пенни, потому позволь мне объяснить. В Америке мы работаем так: мы трудимся для достижения желаемого и добиваемся успеха. Мы никогда не принимаем отказов и заслуживаем награду за нашу настойчивость. Уилл, Тафт, вы слушаете?
Мальчишки кивнули с дрожащими подбородками. Дедушка продолжил:
— Мы, Синклеры, потомки великого старинного рода. Этим должно гордиться. Наши традиции и ценности составляют основу, на которой взрастут будущие поколения. Этот остров наш дом, а до этого был домом моего отца и дедушки. А вы, три женщины, со своими разводами, обеднелыми домами, неуважением к традициям, отсутствием рабочей этики, вы не сделали ничего, кроме как разочаровали старика, считающего, что вырастил вас правильно.
— Папа, пожалуйста, — сказала Бесс.
— Молчать! — прорычал он. — Вы не можете ожидать, что я приму ваше пренебрежение к ценностям этой семьи и награжу вас и ваших детей финансовым обеспечением. Ни одна из вас не может этого ожидать! И тем не менее день за днем я смотрю, как вы что-то требуете от меня. Больше я этого терпеть не стану.
Бесс расплакалась.
Кэрри взяла Уилла за локоть и пошла к причалу.
Мама кинула свой бокал в стену Клермонта.
70
— Что случилось потом? — спрашиваю я Джонни. Мы все еще лежим на полу Каддлдауна, на улице раннее утро. Лето-номер-семнадцать.
— Ты не помнишь?
— Нет.
— Все стали покидать остров. Кэрри отвезла Уилла в отель в Эдгартауне и попросила меня с Гатом последовать за ней, как только мы соберем вещи. Прислуга уехала в восемь. Твоя мама поехала к подруге в Винъярд…
— К Элис?
— Да, Элис приехала и забрала ее, но ты не хотела уезжать. В конце концов, ей пришлось уехать без тебя. Дедушка отправился на материк. А затем мы решили устроить пожар.
— Мы спланировали его?
— Да. Убедили Бесс взять большую лодку и свозить малышню в кино в Винъярд.
Пока Джонни говорит, у меня начинают просыпаться воспоминания. Я сама вспоминаю детали, о которых он умалчивает.
— Когда все уехали, мы выпили вино, которое они оставили открытым в холодильнике, — продолжает парень. — Четыре бутылки. Гат был так зол…
— Он был прав.
Джонни отворачивается и снова говорит в пол:
— Потому что он больше не мог вернуться. Если бы мама вышла за Эда, их бы исключили из семьи. А если бы она его бросила, Гат тоже больше не имел бы с нами никакой связи.
— Клермонт был символом, из-за чего все пошло наперекосяк. — Это голос Миррен. Она так тихо зашла, что мы не услышали. Теперь она лежит на полу рядом с Джонни, держа его за руку.
— Цитадель патриархата, — говорит Гат. Как он зашел, я тоже не слышала. Он ложится рядом со мной.
— Ты такой придурок, — говорит Джонни без злобы в голосе. — Всегда говоришь «патриархат».
— Не только говорю, но и имею в виду.
— Вставляешь его при каждой возможности. Патриархат на тостах. Патриархат у меня в штанах. Патриархат с лимонным соком.
— Клермонт был цитаделью патриархата, — повторяет Гат. — И да, мы были пьяны до одури, да, мы думали, что они разрушат семью, и я не смогу больше вернуться на остров. Решили, что если дома не будет, вместе со всеми документами и предметами, за которые они боролись, то исчезнет и его власть.
— Мы могли снова стать семьей, — говорит Миррен.
— Это было бы своего рода очищение, — вставляет Гат.
— Она помнит только то, что мы разожгли огонь, — говорит Джонни внезапно громким голосом.
— И еще кое-что, — добавляю я, садясь и глядя на всех Лжецов в утреннем свете. — Чем больше вы рассказываете, тем больше вспоминаю.
— Мы рассказываем тебе все, что случилось до поджога, — все так же громко говорит Джонни.
— Да, — кивает Миррен.
— Мы разожгли огонь, — задумчиво тяну я. — Мы не рыдали и не истерили, а сделали кое-что другое. Внесли изменение.
— Что-то типа того, — подтверждает Миррен.
— Шутите? Мы сожгли дотла это гребаное место!
71
После того как тетушки и дедушка поссорились, я плакала.
Гат тоже.
Он должен был покинуть остров, значит, я никогда больше его не увижу. А он — меня.
Гат, мой Гат.
Я никогда раньше не плакала с кем-то. Одновременно.
Он плакал как мужчина, а не мальчик. Не от того, что был раздражен, что что-то пошло не по плану, а из-за горечи жизни. Из-за того, что его раны никогда не исцелятся.
Я хотела исцелить их ради него.
Мы вдвоем побежали на маленький пляж. Я цеплялась за него, мы сели на песок, и Гату впервые было нечего сказать. Ни рассуждений, ни вопросов.
Наконец я кое-что предложила:
— Что, если…
что, если
мы возьмем все в свои руки?
А Гат спросил:
— Как?
И я сказала:
— Что, если…
что, если они перестанут ссориться?
Нам есть чем дорожить.
И Гат кивнул:
— Да. Тебе, мне, Миррен и Джонни, да, нам есть чем дорожить.
Но конечно, мы всегда сможем встретиться нашей четверкой.
Через год мы получим права.
Всегда можно пообщаться по телефону.
— Но это наше место… — сказала я. — Здесь.
— Да, наше место… — сказал он. — Здесь.
Ты и я.
Дальше я сказала что-то вроде:
— Что, если…
что, если мы перестанем быть Прекрасной Семьей Синклер и станем просто семьей?
Что, если мы перестанем замечать различия в цвете, происхождении и будем просто любить друг друга?
Что, если заставим всех измениться?
Заставим их.
— Ты хочешь поиграть в Бога.
— Я хочу что-то сделать.
— Мы всегда сможем пообщаться по телефону, — сказал он.
— Но как же наше место? Здесь.
— Да, наше место. Здесь.
Гат был моей любовью: первой и единственной. Как я могла его отпустить?
Он был человеком, который не мог изобразить улыбку, но часто улыбался. Он обвязывал мои запястья мягкими белыми повязками и считал, что раны нуждаются во внимании. Он писал на ладонях и интересовался моими мыслями. Он был беспокойный, упорный. Он больше не верил в Бога, но все равно хотел, чтобы тот помог ему.
А теперь он был моим, и я сказала, что мы не должны позволять ставить нашу любовь под угрозу.
Мы не должны позволить нашей семье исчезнуть.
Мы не должны мириться со злом, которое можем изменить.
Мы должны бороться с ним, не так ли?
Да. Должны.
Мы станем героями.
Мы с Гатом поговорили с Джонни и Миррен.
Убедили их, что надо действовать.
Мы твердили друг другу
снова и снова: делай то, чего боишься.
Повторяли снова и снова.
Мы твердили друг другу,
что были правы.
72
План был простой. Мы хотели взять канистры с бензином, которые хранились в лодочном сарае. В прихожей были стопки газет и картона: мы свалим все в кучу и польем бензином. И деревянный пол тоже. Затем выйдем. Подожжем бумажные салфетки и кинем их в костер. Проще простого.
Мы подожжем каждый этаж, каждую комнату, если возможно, чтобы убедиться, что Клермонт сгорит дотла. Гат в подвале, я на первом этаже, Джонни на втором и Миррен на третьем.
