Мариша Пессл - Ночное кино

– Кое-кто думает, что он обладает магической силой и ему сто лет. Хочешь подержать?

– Нет, спасибо.

Но она уже отпирала клетку. Попугай подпрыгнул и кинулся ей в руку. Нора переложила его мне на ладонь.

Птиц был не жилец. Кажется, страдал катарактой. И легонько трясся, как электрическая зубная щетка. Я уже решил, что попугай в кататонии, но тут он завалил голову набок и уставился на меня древней бусиной мутного желтого глаза.

– Обещай, что никому не скажешь? – тихо попросила Нора, придвинувшись к попугаю лицом.

– О чем?

– Об этом. Не хочу, чтоб меня жалели. – И она пригвоздила меня взглядом.

– Обещаю.

Она удовлетворенно улыбнулась и продолжила паковаться. Собрала все до единого пакетики с солью и перцем, сдобрила ими содержимое сумок.

– Вообще-то, специи у меня дома есть, – заметил я.

Она кивнула – так, будто я напомнил ей не забыть пижаму, – и принялась сдергивать черные чулки и бюстгальтеры, дикие леопардовые и зебровые тряпки с верхних полок, где они сушились, придавленные дрелями и банками с краской.

Девчонка – как детская книжка с картинками, где страница все раскладывается и раскладывается, пока у ребенка глаза на лоб не полезут. Я подозревал, что раскладывается она бесконечно.

Распихав одежду по пакетам, Нора стала отдирать Иисуса и Джуди Гарленд. Иисус расстался со стеной легко. Джуди, разумеется, потребовалось уговаривать. Нора подхватила школьный ежегодник, открыла, аккуратно вложила туда фотографии и пересадила Септима в клетку.

Узрев оливковую плюху, оставленную мне на память, я сообразил, что птица насрала мне на руку.

– Лучше погоди, пока высохнет, а потом стряхни, – посоветовала Нора. – Я готова. Ой. Чуть не забыла.

Она порылась в сумке и протянула мне цветную фотографию. Я думал, она хвастается родственником, но, к своему удивлению, увидел портрет Александры Кордовы.

В меня впились серые глаза, обведенные темными кругами.

– Это когда я сбежала в «Брайарвуде» и получилось неприятно. Я вот за этим бегала. Увидела на стенде у столовой, называлось «Еженедельный пикник». Это же она, да?

La cara de la muerte, сказала горничная из «Уолдорфа». Лик смерти.

Я прекрасно ее понял.

Наутро в 5:42 меня разбудил скрип за дверью спальни. Шаги удалились по коридору, заверещали водопроводные трубы, шаги вернулись в спальню Сэм, а затем отбыли вниз, где загремели тарелки и стаканы в кухне, словно там готовились к званому ужину на двадцать пять персон.

Раздумывая, не лишусь ли всех ценностей в доме, когда наконец проснусь, я тем не менее вырубился опять, однако меня вернул к жизни тихий стук в дверь.

– Ага, – буркнул я.

– Ой. Я тебя разбудила?

Дверь со скрипом приоткрылась, наступила тишина. Я со скрипом приоткрыл один глаз. На часах 7:24. Из коридора на меня смотрела Нора.

– Я хотела узнать, когда мы начнем.

– Я сейчас спущусь.

– Круто.

Боженька милостивый.

Шатаясь, я натянул халат и поплелся вниз, где Нора свернулась калачиком на диване в гостиной, наряженная в полосатую черную рубаху а-ля Марсель Марсо[37] и черные легинсы. Она ковыряла скорлупу яйца вкрутую и что-то писала в кожаном блокноте, который я, пережив момент ошеломленного узнавания, опознал как свой. Я нашел его в переплетной мастерской в Неаполе. Его целый год дрожащими артритными руками мастерил восьмидесятилетний итальянец по имени Либераторе. Блокнот был последний в своем роде, поскольку Либераторе умер, а вместо его лавки теперь автосалон «Фиат». Я откладывал блокнот до того дня, когда смогу записать туда что-нибудь дельное и глубокое.

– Ну ты и соня.

Нора бросила писать и улыбнулась мне. Наверху страницы она нацарапала «Дело Александры Кордовы» и теперь покрывала страницу неразборчивыми каракулями.

– Еще восьми нет. Это рано.

– Бабушка Илай сказала бы, что весь день насмарку. Я тебе завтрак приготовила.

Не без трепета я вошел в кухню.

На стойке стояла тарелка с омлетом и тостом. И Нора прибралась. Ни одной грязной тарелки, ни одного стакана в раковине.

Я вернулся в гостиную.

– Не готовь мне. И никакой уборки. У нас с тобой черно-белые, прозрачные рабочие отношения.

– Это же просто омлет.

– Мне сорок три года. Я вполне способен прокормиться без посторонней помощи.

– Это пока. В Терра-Эрмоса был такой дядька, Коди Джонсон. Так у него первые симптомы деменции начались лет в тридцать девять.

– По-моему, я эту байку уже слышал. Он умер в одиночестве?

– Все умирают в одиночестве.

Ни убавить, ни прибавить. Эта Терра-Эрмоса – какой-то дуст. Девчонка убивает им любой разговор подчистую.

Я налил себе кофе и поманил Нору за собой в кабинет.

– Здесь все, что я знаю о Кордове, – сообщил я, предъявив ей коробку с архивом. – Разбери по темам и датам. Всю информацию о фильмах – отдельно. Посмотри и отложи то, что поможет нам лучше понять Александру, – характер, музыка, хобби, детство, юность, все упоминания о семье или о «Гребне» – это их поместье в Адирондаке.

Из коробки торчала тонкая пачка бумаг – сверху скрепкой присобачена фотография «Гребня» из старого «Нэшнл джиогрэфик». Я выдернул пачку из коробки и протянул Норе:

– Начни с этого. Это я пять лет назад ездил в Каргаторп-Фоллз. Побродил, поболтал с местными. Тут все, что я раскопал.

Я двинулся к двери, а Нора по-турецки устроилась на диване, прилежно заправила волосы за уши и принялась читать.

– Номер не обслуживается, – сообщила Нора, повесив трубку. По телефону из моих заметок она дозванивалась до Нельсона Гарсии.

– Умер уже, небось, – ответил я. – Он и тогда еле-еле с дивана подымался.

Нора не ответила, лишь взяла расшифровку звонка от анонимного «Джона» и сощурилась, вчитываясь.

Время близилось к девяти вечера. Я только что вернулся, рано поужинав в кафе «Сан-Амброуз» со старым другом Хэлом Киганом – он фотожурналист из «Инсайдера», мы вместе работали, хотя в последние годы виделись редко. О текущих своих занятиях я не распространялся. Хэлу я доверял, но, хоть нас и спалила охрана в «Брайарвуде», надеялся сохранить расследование в тайне. Репортеры – народец суеверный, хоть и прикидываются упертыми реалистами. Об этом не говорят, однако всем известно: когда журналист охотится на сюжет, интуитивные прозрения и теории витают в воздухе и коллеги могут подхватить их, как простуду. Рано или поздно конкуренты обзаведутся теми же догадками, что и ты. Иллюзий я не питал: само собой, не я один копаю гибель Александры Кордовы. Но раскусить дело вторым или третьим чести мало. Засчитывается только первый.

Когда я вернулся, Нора сидела там же, где я ее оставил, и по-прежнему сортировала мои бумаги. Я принес ей лингвини с песто, но, сказав: «Ой, спасибо, вкуснотища», она едва притронулась к еде и продолжала сосредоточенно изучать Бекманову программу брошенного курса по Кордове. Удивительное упорство. Нора просидела у меня в кабинете двенадцать часов подряд, прерываясь, только чтобы осыпать знаками внимания доисторического Септима, чью клетку она водрузила на книжный шкаф у окна, пояснив, что попугай любит смотреть на людей.

Ничего конкретного Нора не говорила, но я пришел к выводу, что ее воспитывала толпа свободомыслящих старых хрычей в этом заведении, которым она сдабривала любую беседу, – в Терра-Эрмоса. Нора была сверхъестественно настроена на режим доения и кормления престарелых. О том, каковы у меня планы на ужин, она осведомилась в 16:45 – легенды гласят, что в этот час пожилым полагается трапезничать, – и употребляла характерные словечки эпохи Маккарти: «батюшки», «мать честная», «вишь ты» и «не кипишуй».

– Вот ты съездил в Каргаторп-Фоллз – а потом сколько времени прошло до анонимного звонка? – спросила Нора, откладывая расшифровку.

– Несколько недель. – Я сидел на кожаном диване, набивая на ноуте заметки о нашем визите в «Брайарвуд» и «Уолдорф».

– Значит, ты что-то настоящее раскопал.

– В смысле, Кейт Миллер и Нельсона Гарсию?

Она кивнула:

– Наверняка «Джон» потому и позвонил. Кордова, наверное, разглядел тебя в камеру у сторожки. А «Джон» был ловушкой.

– Я склонен согласиться, но доказательств так и не нашел.

– Может, Кордова и правда пострадал в аварии. И кто-то в «Гребне» правда болел, и поэтому им присылали медицинское оборудование.