Алексей Евдокимов - Ноль-Ноль
Незнакомые листья и соцветия висели на расстоянии руки. Внизу во всю ширину панорамы рассыпалась иллюминация района Наама-Бей. Сверху, сдержанно гудя малошумными движками, вытягивая перед собой туманные конусы прожекторного света и елочно жонглируя цветными огоньками, один за другим заходили на посадку «Боинги» с «аэробусами». Выделяясь среди них не свистящим, а урчащим звуком и неэлегантным силуэтом, проползло нечто турбовинтовое — видать, военно-транспортное.
Марат стал думать о Катьке. Не то чтобы ее отсутствие так уж сильно его нервировало, знал он цену этим демонстративным отсутствиям, но он чувствовал (даже, возможно, не отдавая себе толком отчета): надо сейчас же, сейчас же занять чем-то голову… — и Марат занял голову ею. Чем еще…
Наверняка она в этом долбаном «Блэк Хаусе». Зная его «любовь» к дискотекам, туда, конечно, и ломанулась. Не пойду, решил он, нечего потакать. Пора отучать, в самом деле, не собираюсь же я всю жизнь… Но стоило дать волю этим мыслям, как они принялись сами на себя накручиваться, да и по мере усвоения вискаря воображение расходилось. И хотя Марат знал, что с Катькиной стороны это не более чем демарш, асимметричный ответ на проведенный без нее день, после второго стакана он не выдержал, запер номер и двинул вниз.
Спуститься ему пришлось всего на два пролета — ярусом ниже, под самыми их окнами, у пустого подсвеченного бассейна на длинном диване-качелях любезная Катерина Матвевна оживленно трепалась с каким-то типом. Будучи уже явственно поддат, Марат почувствовал, что готов чудить.
Катька обернулась, отбросив с лица волосы, улыбнулась обрадованно, ручкой сделала — сама непосредственность. «Чего на звонки не отвечаешь?» — сдерживаясь, осведомился Марат. «Ой, а я не слышала, — она достала телефон. — Точно, три непринятых… Мы на дискотеке были, там музыка…» Она продолжала безмятежно улыбаться. «Мы»… Тип тоже скалился — приветливо-нейтрально. Гладкий такой козлик, помладше Марата, Катькиных лет. С быстрыми нагловатыми глазами и дурацким именем Ваня. Но Марат и сам растянул широкую лыбу, готовно подсаживаясь к ним на диван. Как хочешь, подумал он мстительно, как хочешь…
Началась — возобновилась — светская болтовня. Марат, в случайных компаниях обычно отмалчивающийся, чесал языком, не скрывая поддатости, может, даже утрируя. Вообще Матвевна не любила, когда он накатывал без ее пригляда и контроля, но сейчас она недовольства никак не проявляла, наоборот, поочередно поощрительно улыбалась им с Ваней. А тот не парился: похмыкивал, посасывал пивко и сам щедро травил истории, главным образом из собственного географического опыта.
Травить он, надо сказать, умел — да и опыт, как выяснилось, был ничего себе: Ваня, по его собственным словам, нигде постоянно не работая, живя то у приятелей в Корке, то у девицы в Праге, в остальное время болтался по миру. Осенью-зимой предпочитая, естественно, теплые края. Благо, знакомые у него имелись чуть ли не по всему миру — вот и тут, в Египте, он не миддл-классовую отпускную повинность отрабатывал, а тусовался с интернациональной компанией дайверов. Были у него кореша и в соседнем Израиле — туда он намыливался в ближайшее время: «Паспорт у меня Евросоюза, визы не надо… Что у евреев делать? А здесь я что делаю?»
Пацанчик, понятно, выделывался, но без пережима, без самоупоения; он вообще оказался существом довольно обаятельным, что даже Марат вынужден был про себя признать.
Глядя на этого Ваню, он неожиданно ощутил что-то полузабытое уже, хотя и, казалось бы, совсем недавнее. Что-то из прошлой жизни. Вдруг вспомнился, например, Новый 98-й… 99-й? не суть, год, когда в одиннадцать вечера тридцать первого числа Марат с Коксом напоролись непосредственно на Пляс де ля Конкорд на четырех молодых восточноевропейских раздолбаев, — те, хиляя мимо, среагировали на русскую речь. Все четверо были из разных стран: Украины, Литвы, Польши, еще откуда-то, все жили в Париже нелегально и даже гастарбайтерского более или менее постоянного приработка не имели. Что не помешало ребятам тут же выкатить фигурный фундырь страшно элитного «Хенесси» — разумеется, только что украденный из магазина, — который резво пошел по кругу из единственной термокружки, случившейся у Кокса в рюкзаке. Украинец — украинский еврей с анекдотическим акцентом и внешностью юного Бендера — с почти профессиональным артистизмом задвигал, как его поймали в Бельгии на угнанном «Гольфе» и решили депортировать; непонятно только было куда — документов-то при нем не имелось. Парень (как то бишь его по имени?..) называл им разные государства бывшего совка. Его сажали на соответствующий авиарейс, а по прибытии он решительно отмежевывался от очередной страны и бывал с матом возвращаем в Брюссель. Где в конце концов и остался. Причем излагал он все это так, что совершенно неважно было, врет или нет… (Кончилась, правда, та «карнавальная ночь» для Марата куда как празднично: набухавшись и потерявшись, он подрался, так сказать, с целой толпой местных негров, хорошо хоть не изувечили…)
Вот и Ваня словно заявился из этого развеселого и навсегда канувшего Маратова прошлого: он вроде бы столь же мало вязался с четырехзвездочной «Тропиканой-Розеттой», дискотекой «Блэк Хаус» и прочим окружающим, как Марат тогдашний с Маратом нынешним. Не без помощи скотча (вероятно) Марат успел даже ощутить легкий спазм ностальгии… но в просветлевшей на миг перспективе, в глубине, сразу шевельнулось то, о чем думать было нельзя, нельзя, нельзя… Каким-то кишечным усилием воли он выдавил из себя все мысли, сосредоточившись на очередном Ванином рассказе.
Об Александрии, где тот в прошлом году прожил, драпая бесперечь здешний гаш, два месяца с приятелем, англичанином-растаманом; благо в «летней столице» Египта, заполняемой в купальный сезон курортниками со всего Ближнего Востока, зимой стоят пустыми целые кварталы съемных квартир, цены на которые (и летом-то невеликие: триста баксов в неделю) падают вдвое, при том что вода в Средиземном тут редко бывает холодней двадцати градусов… О городе семидесяти километров в длину и трех в ширину: о том, как бесконечная цепь бежевых высоток, логично, хотя и странно для европейского глаза включающая минареты, приобнимает аквамариновые бухты, как толпятся в Восточном порту катера — но не прогулочные, как по другую сторону моря, а рыболовецкие, как после шторма на камнях у набережной лежат на боку небольшие сейнеры.
…Марат слушал его, смотрел на него, смотрел на Катьку, старательно держа на лице все более натужную улыбочку… До тех пор, пока не понял, что больше не может, что либо они сейчас же пошлют этого молодца и пойдут к себе, и запрутся, и Марат, притянув ее, обхватив, прижавшись, уткнувшись лицом ей в волосы… — что? Что он будет делать?.. В чем признаваться?.. Он не знал, он об этом не думал, он только чувствовал, что должен остаться с ней вдвоем, немедленно — иначе он точно что-нибудь вытворит…
Катька, однако, ни малейшего намерения сворачивать посиделки не выказывала, более того, слушала молодца с видимым увлечением — очень может быть, что и вполне искренним, не наигранным. Причем Марату было ясно: на просьбу пойти с ним «домой» в ответ он получит, в сопровождении беспечной улыбки, предложение идти одному, «а мы еще посидим…». И тогда он таки вытворил — перебил Ваню и позвал в номер всех, посулив выпивку.
Катька глянула на него с любопытством; Ваня охотно согласился. Он и от вискаря не подумал отказываться. Марат помыл для него Катюхин стакан из ванной (сама Матвевна, вообще не очень жалующая крепкое, Джонни Ходока решительно отвергла), расплескал по хорошей дозе, потом, не теряя времени, по следующей…
Чего я добиваюсь? — мельком подумал он, замечая уже за реальностью приятно-опасную, податливую увертливость водяного матраса — и мгновенно, с пугающей легкостью сам себе ответил: безответственности. В какой-то мере он ее уже, несомненно, ощущал, поэтому бесцеремонно, ни на кого не глянув, налил себе последнее остававшееся в бутылке.
3
…Мокрый серый бетон летного поля с валками грязного снега, рыхлые шматы, шумно обваливающиеся с крыши терминала, отрывистая ледяная капель… «Тушка» туго, но целеустремленно ползет, выруливает на ВПП и замирает вместе с тобой… Этот момент Марат обожал с детства, с ежелетних полетов к одесским родичам: несколько секунд неустойчивого равновесия между здесь и не здесь, настоящим и будущим… Все! Резкая смена тона движков, дрожь всего самолетного существа, словно от предельного напряжения, и ты словно напрягаешься сам, и словно тебя самого подхватывает под брюхо упругая волна… И бурые деревья голого перелеска почти мгновенно становятся короткой щетиной на грязно-снежной плоскости, быстро удаляющейся, кренящейся на бок, пропадающей в сероватом дыму, которого все больше, больше, кроме которого нет уже ничего… И вдруг ты выныриваешь в какое-то совершенно иное пространство: тут оказывается, что солнце есть, что его полно, что небо на самом деле — сочно-голубое, темнеющее в высоту до насыщенно-синего, и на этом фоне распластаны отдельные плоские облака с пропитанной светом каймой… И сколь бы обманчивым (ты это прекрасно понимаешь) ни было внезапное чувство освобождения, ты на какие-то мгновения поддаешься ему и какие-то мгновения вроде даже веришь, что выход существует…
