Уоррен Мерфи - Черная кровь
— А вы написали что-нибудь о том, как учить детей читать и писать?
— Да. Моей лучшей работой считается «Уличный английский — веление времени». В ней говорится о том, что настоящий английский — это язык черного человека, и о том, как белые властные структуры превратили его в нечто, чем он никогда не должен был стать, и тем самым дети черных гетто оказались в крайне невыгод ном положении.
— Это идиотизм!
— Да неужто? Известно ли вам, что слово «алгебра» — арабского происхождения? А арабы, разумеется, черные.
— Им будет очень интересно это узнать, — заметил Римо. — Ну, и как вы предлагаете изменить это невыгодное положение детей черных гетто в плане английского языка?
— Следует вернуться к изначальному, истинному английскому языку. Уличному английскому. Черному английскому, если хотите.
— Другими словами, раз эти неучи не умеют говорить правильно, давайте превратим их глупость в стандарт, на который должны равняться все остальные, так?
— Это расизм, мистер Сахиб! — гневно возразил Шокли.
— Насколько я смог заметить, сами вы не говорите на уличном английском. Почему же, если он такой уж святой и чистый?
— Я получил докторскую степень в области образования в Гарварде, — заявил Шокли, и ноздри его при этом сжались, а нос стал уже.
— Это не ответ. Получается, что вы не говорите на уличном английском, так как сами вы для этого слишком образованны.
— Уличный английский — прекрасный язык для общения на улице.
— А что, если они захотят уйти с улицы? Что, если им понадобится узнать что-то еще, кроме ста двадцати семи способов рукопожатия с похлопыванием в ладоши и притопыванием? Что будет, если они окажутся в реальном мире, где большинство говорит на нормальном английском? Они будут выглядеть тупыми и отсталыми, как ваша секретарша.
Римо махнул рукой в сторону двери, и перед его мысленным взором предстала женщина, все еще мучительно сражающаяся с шестью словами на обложке «Журнала черного совершенства и черной красоты».
— Секретарша? — переспросил Шокли. Брови его изогнулись, как два вопросительных знака.
— Да. Та женщина, в приемной.
Шокли усмехнулся.
— А, вы, наверное, имеете в виду доктора Бенгази.
— Нет, я не имею в виду никакого доктора. Женщина в приемной, которая не умеет читать.
— Высокая женщина?
Римо кивнул.
— Густые курчавые волосы? — Шокли округлил руки над головой.
Римо кивнул.
Шокли кивнул в ответ.
— Конечно, Доктор Бенгази. Наш директор.
— Храни нас Боже!
Долгие несколько секунд Римо и Шокли молча смотрели друг на друга. Наконец Римо сказал:
— Раз никто не хочет научить этих ребят читать и писать, то почему бы их не научить каким-нибудь ремеслам? Пусть станут сантехниками, или плотниками, или шоферами грузовиков, или еще кем-то.
— Как быстро вы решили обречь этих детей на прозябание в мусорной куче! Почему они не должны получить свою долю всех богатств Америки?
— Тогда почему, черт побери, вы не готовите их к этому? — спросил Римо. — Научите их читать, ради Христа! Вы когда-нибудь оставляли ребенка на второй год?
— Оставить на второй год? Что это означает?
— Ну, не перевести его в следующий класс, потому что он плохо учится.
— Мы полностью избавились от этих рудиментов расизма в процессе обучения. Тесты, интеллектуальные коэффициенты, экзамены, табели, переводы из класса в класс. Каждый ребенок учится в своей группе, где он чувствует себя в родном коллективе и где ему прививается вкус к общению ради постижения высшего смысла его собственного предначертания и в соответствии с опытом его народа.
— Но они не умеют читать, — напомнил Римо.
— По-моему, вы несколько преувеличиваете значение этого факта, — сказал Шокли с самодовольной улыбкой человека, пытающегося произвести впечатление на пьяного незнакомца, сидящего рядом за стойкой бара.
— Я только что видел парня, который в начале года выступал с приветственной речью. Он не умеет даже раскрашивать.
— Шабазз — очень способный мальчик. У него врожденная нацеленность на успех.
— Он вооруженный грабитель!
— Человеку свойственно ошибаться. Богу свойственно прощать, — заметил Шокли.
— Так почему бы вам его не простить и не изменить дату выпуска? — спросил Римо.
— Не могу. Я на днях уже перенес дату выпуска, и теперь никакие изменения недопустимы.
— А почему вы перенесли дату?
— Иначе некому было бы выступить с прощальной речью.
— Так, а этого парня за что сажают? — поинтересовался Римо.
— Это не парень, а девушка, мистер Сахиб. Нет-нет, ее не отправляют в тюрьму. Напротив, ей предстоит испытать великое счастье материнства.
— И вы перенесли дату выпуска, чтобы она но разродилась прямо на сцене?
— Как грубо! — сказал Шокли.
— А вам никогда не приходило в голову, мистер Шокли...
— Доктор Шокли. Доктор.
— Так вот, доктор Шокли, вам никогда не приходило в голову, что именно ваши действия довели вас до этого?
— До чего?
— До того, что вы сидите, забаррикадировавшись в своем кабинете за металлической решеткой, с пистолетом в руках. Вам никогда не приходило в голову, что если бы вы обращались с этими детьми, как с людьми, имеющими свои права и обязанности, то они бы и вели себя, как люди?
— И вы полагаете, что лучшее средство — это «оставить их на второй год», как вы изволили выразиться?
— Для начала — да. Может быть, если остальные увидят, что надо работать, они начнут работать. Потребуйте от них хоть чего-нибудь.
— Оставив их на второй год? Хорошо, попробуем себе это представить. Каждый год, в сентябре, мы набираем в первый класс сто детей. Теперь допустим, я должен оставить на второй год их всех, потому что они учатся неудовлетворительно и показали плохие результаты на каком-нибудь там экзамене...
— Например, по умению пользоваться туалетом, — прервал его Римо.
— Если бы я оставил на второй год все сто человек, тогда в следующем сентябре у меня было бы двести человек в первом классе, а на следующий год — триста. Это никогда бы не кончилось, и спустя несколько лет у меня была бы школа, в которой все дети учатся в первом классе.
Римо покачал головой.
— Вы исходите из того, что все они останутся на второй год. Вы на самом деле не верите, что этих детей можно научить читать и писать, не так ли?
— Они могут постичь красоту черной культуры, они могут узнать все богатство своего бытия в Америке, они могут узнать, как они сумели противостоять деградации и вырваться из белого рабства, они могут научиться...
— Вы не верите, что их можно чему бы то ни было научить, — повторил Римо и встал. — Шокли, вы расист, вы знаете это? Вы самый убежденный расист, какого мне когда-либо доводилось встречать. Вас устраивает все что угодно, любая чушь, которую несут эти дети, поскольку вы уверены, что на лучшее они не способны.
— Я? Расист? — Шокли рассмеялся и показал на стену. — Вот награда за претворение в жизнь идеалов братства, равенства, за пропаганду совершенства черной расы, врученная мне от благодарного сообщества Советом чернокожих священников. Так что не надо о расизме.
— Что говорит компьютер, где сейчас Тайрон?
Шокли посмотрел на экран, потом нажал еще какую-то клавишу.
— Комната сто двадцать семь. Класс новейших методов общения.
— Хорошо, — сказал Римо. — Пойду на звуки хрюканья.
— Мне кажется, вы не вполне понимаете цели современной системы образования, мистер Сахиб.
— Давайте лучше кончим разговор, приятель, — сказал Римо.
— Но вы...
И вдруг Римо прорвало. Эта мучительная беседа с Шокли, глупость человека, во власть которому отданы сотни молодых жизней, явное лицемерие человека, который считал, что раз дети живут в сточной канаве, то единственное, что надо сделать, — это освятить канаву благочестивыми речами, — все это переполнило Римо, как чересчур сытная пища, и он почувствовал, как желчь подступает к горлу. Во второй раз меньше чем за двадцать четыре часа он потерял контроль над собой.
Прежде чем Шокли успел среагировать, Римо выбросил вперед руку и прорвал дыру шириной в фут в стальной сетке. Шокли лихорадочно пытался нащупать свой «Магнум-357», но его на месте не оказалось. Он был в руках этого сумасшедшего белого, и Шокли с ужасом увидел, как Римо переломил пистолет пополам, посмотрел на ставшие бесполезными обломки и швырнул их на стол перед Шокли.
— Получай, — сказал он.
Лицо Шокли исказила гримаса страдания, словно кто-то впрыснул ему в ноздри нашатырный спирт.
— Зачем вы так?
— Вставьте этот эпизод в свою новую книгу об этнических корнях белого расизма в Америке, — посоветовал Римо. — Это название книги. Дарю.
Шокли взял в руки обе половинки пистолета и тупо уставился на них. Римо показалось, что он сейчас заплачет.
— Не надо было так делать, — произнес Шокли, мгновенно потеряв аристократический выговор, и перевел злобный взгляд на Римо.
