Дж. Лэнкфорд - Святой самозванец
Когда они достигли вершины, Корал с трудом подошла к одеялам, которые уже расстелили его люди, и, тяжело дыша, легла на спину. Франсиско, казалось, даже не запыхался. Он приподнял ее голову и влил ей в рот воды, побрызгал водой лицо, а потом распахнул рубашку и освежил шею и верхнюю часть груди.
Бесконечное звездное небо и ночная темнота обрамляли его лицо.
— Теперь ты чувствуешь себя девственницей? — спросил он.
Корал фыркнула:
— Смотря в каком смысле. А тебе хочется принести жертву?
Она перевернулась на живот и посмотрела вниз, на Дорогу Мертвых. Вид был сказочный: залитая светом луны панорама разрушенного города на фоне неба. Корал могла себе представить, что жрец здесь чувствовал себя настолько подобным богу, что присваивал право отнимать жизнь у людей.
— Спой мне серенаду, Франсиско, — попросила Корал. — Спой мне на этой бессердечной пирамиде.
Она ждала, не глядя на него. Он запел по-испански «Yo soi mexicano»[49].
Я — мексиканец,И этим горд.И жизнь, и смертьПрезирает мой род.Я — мексиканец,Нет правды нигде,И как Куаутемок,Когда я в беде,Перед тем, как упасть,Я смеюсь и бью…Но больше всегоЯ влюбленность люблю.Я — мексиканец,Задирист и горд!
Корал рассмеялась и покачала головой.
— Как романтично.
Она села и закуталась в одеяло. Под одеялом начала расстегивать рубашку, расстегнула молнию на брюках, сняла сапоги. Франсиско сначала наблюдал за ней, потом повернулся к корзинке для пикника и начал доставать оттуда провизию. Откупорил бутылку и налил в бокал кроваво-красного вина.
— Это редкое вино из мексиканского винодельческого хозяйства Монте Ксаник, расположенного в Бахас Вале де Гваделупе. Многие о нем говорят, но немногим посчастливилось его пробовать.
Корал легла и сбросила одеяло, расставив руки и ноги, как, по ее представлениям, лежали девственницы.
— Выпей его с моего тела.
Франсиско удивленно поднял брови. Протом налил тонкой струйкой вина в ее пупок и любовно втянул его — губы впервые прикасались к ее животу. Он шептал свои обычные ласковые непристойности.
Корал руками возбуждала его, потом прекратила и снова завернулась в одеяло.
На этот раз Франсиско казался таким разъяренным, что она ненадолго испугалась, что станет современной жертвой Теотиуакана. Он в гневе выплеснул из бокала на траву драгоценное вино.
— Почему ты так себя ведешь, Корал? Ты подобна могиле! Я погребен в тебе! В чем дело?
Она подумала о том, что патологические выражения Франсиско похожи на саму Мексику — полную жертвоприношений, завоеваний, погибающих героев и исчезнувших богов.
— Налей мне в бокал этого редкого вина, Франсиско. Мне нужно сказать тебе кое-что.
Он вздохнул, налил вино и сел на одеяло, обреченно глядя в небо.
— Что я здесь делаю, в глухую ночь?
— Луису необходимо, чтобы ты кое-что сделал. Это для орлов и для народа.
Он настороженно посмотрел на нее.
— Что? Почему он мне не сказал?
— Он сказал, что ты откажешься.
— Понимаю. И ты должна меня убедить.
— Да, — прошептала она. — Франсиско, мне нужно знать. Был ли он прав, думая, что я смогу? Проститутка, такая женщина, как я?
— Ложись, — приказал он.
Корал опять откинула одеяло и легла.
— Да, — выдохнул он. И поцеловал ее в губы. — Я сделаю все, что угодно.
— Даже похитишь человека?
Он замер.
Корал поцеловала его, ее язык проник в его рот. Когда он тяжело задышал, она остановилась.
— Луис сказал, что ты больше этим не занимаешься.
— Уже много лет. — Франсиско начал раздеваться.
— Это в Нью-Йорке.
Он лег на нее сверху. Она поняла, что победила, когда он не сказал «нет».
Чтобы скрепить сделку, Корал прошептала:
— Сегодня ночью, Франсиско, ты можешь делать все, что захочешь, со своей «putita». Даже…
Франсиско застонал, когда она шепотом назвала ему те интимные ласки, в которых отказывала ему.
Он встал, открыл ей рот и лил туда кроваво-красное вино, пока она не рассмеялась, опьянев. В наказание за то, что она заставила его ждать, он положил ее на жертвенный алтарь, сооруженный из их коробок и одеял, и стал терзать ее плоть губами.
В ту ночь небо увенчало Теотиуакан полночной чередой облаков, сквозь которые звезды сияли так ярко, что Корал казалось — она может дотронуться до них рукой, если попытается.
Глава 12
Мэгги стояла под неоновой рекламой у баптистской церкви, приглашающей бездомных и бедняков, притесняемых и отвергнутых, в приветливое тепло подвала на вкусную, горячую трапезу. Она нашла убежище в своей церкви, проводя здесь долгие часы каждый день, одетая в простое платье. Дамы из этой церкви носили белые одежды, символизирующие веру. В ее случае цвет не означал чистоту. С той ночи в отеле «Плаза» с Сэмом Мэгги понимала, что не может быть чистой.
Еще два раза в ту первую неделю она уступала Сэму. Когда Мэгги опомнилась, она бросилась совершать добрые дела, чтобы не стать рабой дьявола из-за мужа. Это не очень помогало. Она все равно чувствовала себя Иезавелью[50] и обманщицей.
Так как она должна вот-вот родить, пришлось сократить время пребывания здесь. Но Мэгги чувствовала себя обязанной находиться в церкви во время основной трапезы между четырьмя и шестью часами дня.
Адамо подошел к двери в своем белом фартуке и помахал рукой.
— Хватит, mia cara, у нас уже все занято.
Вместо того чтобы вернуться в Италию, как она настаивала, Адамо бросил пить, потом пробрался в баптистскую церковь, приготовив agnello cacio e ovo — ягненка с сыром и яйцом — для священника. Благодаря одной огромной порции холестерина он стал церковным поваром. Вскоре им пришлось отслеживать людей, притворяющихся обездоленными только для того, чтобы попробовать вкусную стряпню Адамо, и не пускать их. Теперь, когда бедняки расселись, они впустили платных клиентов.
Сэм уже оставил попытки держать ее подольше от Адамо. Она практически жила в церкви, где Адамо работал поваром.
Горе Мэгги, вызванное смертью Джесса, не утихло, а только отступило. Она не радовалась этой беременности, только, как свойственно матерям, оберегала своего будущего ребенка, которого так долго носила. Она не изменила решения бросить Сэма и отдать ребенка на усыновление людям, у которых нет дурных воспоминаний, связанных с его зачатием. Чтобы избежать бессмысленных споров, Мэгги не сказала об этом мужу, но была уверена, что ему не захочется остаться отцом-одиночкой. Сэм заботился о мирских вещах — о своем бизнесе, друзьях из «Молли Мэлоунз», поездках в свой родной город, и, если бы она позволила, о сексе. Настоящая любовь, особенно любовь к Господу, не входила в его планы.
Мэгги повесила табличку с надписью «Кухня закрыта. Приходите завтра» на двери в подвал. Она слышала, как Адамо поет за работой. Обычно он пел «О Sole Mio», песню, которая ей никогда не надоедала.
Как раз в эту минуту появился мужчина в лохмотьях. Она уже раньше видела его несколько раз.
— Por favor, мать, можно мне поесть?
Он выглядел невероятно грязным, хотя Мэгги теперь подозревала, что это грим. Его лицо почти целиком скрывала борода и длинные волосы, казавшиеся искусственными. Она решила, что он не бездомный, а просто слишком беден, чтобы платить, или слишком стесняется, что его здесь увидят поедающим изысканные кушанья Адамо.
Мэгги кивнула.
— Si, seňor. Esta invitado[51], — ответила она на испанском языке, которому ее учила донья Терезита.
— Грасиас. — он последовал за ней к двери с надписью «Кухня-столовая прихода».
Когда подавали еду, появился Сэм. Он стоял в дверном проеме и осматривал толпу, будто ожидал, что на Мэгги кто-то нападет. Правда, у них сначала были неприятности от нескольких слишком пылких посетителей, но разнесся слух о том, что Сэм сломал челюсть одному из них. Ее давно уже никто не пытался схватить с требованием помолиться за него или исцелить его. Все равно, все уладилось бы и без помощи Сэма. Это же Гарлем, ее настоящий дом. Люди здесь уважали друг друга и держали рот на замке, как и в Ароне, в той итальянской деревне, где она жила с Джессом.
Как обычно, Сэм и Адамо обменялись злобным взглядом.
Не обращая внимания, Мэгги взяла свою Библию, открыла Евангелие от Матфея, стих 21, и те строчки, которые объяснял ей Джесс за несколько недель до смерти. Она направилась к передней части комнаты, но подошел Сэм и прошептал:
— Ты должна это прекратить!
Она остановилась.
— Читать Библию? Я никогда не перестану этого делать!
— Ты заставляешь их верить в безумные вещи, Мэгги, это опасно!
Правда, она теперь играла более важную роль в церкви, но всем это нравилось, и все это делалось во имя Господа.
