Дин Кунц - Скованный ночью
В ушах у меня стояла музыка, исполняемая только на черных клавишах рояля, позвякивающая и диссонирующая.
Глава 10
Мертвый Город мог сойти за преддверие ада, где осужденные не горят на кострах и не кипят в масле, но подвергаются более суровому наказанию одиночеством и вечной тишиной, дабы как следует поразмыслили над своими прегрешениями. В таком случае мы были призваны освободить из чистилища две невинно осужденных души. Мы с Бобби обшаривали улицы в поисках следов моего лохматого брата или сына Лилли.
С помощью мощного ручного фонаря, который Бобби включил в розетку для зажигалки, я осматривал промежутки между домами, вздымавшимися, как надгробные плиты. Заглядывал в треснувшие или частично выбитые стекла, светившиеся, словно лица призраков, в колючие бурые живые изгороди и мертвые кусты, отбрасывавшие острые тени.
Хотя луч был направлен от меня, отсвет был достаточно неприятным. Глаза быстро устали; казалось, в них насыпали песку. Можно было надеть солнечные очки, которые я на всякий случай брал с собой даже ночью, но они чертовски затруднили бы поиск.
Медленно продвигаясь вперед и всматриваясь в ночь, Бобби спросил:
— Что у тебя с лицом?
— Саша говорит, что ничего.
— Ей нужно срочно привить хороший вкус. Что ты там ковыряешь?
— Ничего.
— Разве мама не говорила тебе, что ковырять нельзя?
— У меня ветрянка.
Держась правой рукой за рукоятку фонаря, пальцем левой я непроизвольно трогал болячку на лице, обнаруженную сегодня ночью.
— Синяк видишь? — спросил я, указывая на свою левую щеку.
— При этом свете нет.
— Больно.
— Ну, стукнулся обо что-то.
— Так оно и начинается.
— Что?
— Рак.
— Это просто прыщик.
— Сначала болячка, потом опухоль, а потом, поскольку у кожи нет защиты… быстрые метастазы.
— Ты пессимист, — сказал Бобби.
Бобби свернул направо и спросил:
— Много ли проку в твоем реализме?
Снова заброшенные дома. Снова мертвые изгороди.
— Да уж, головной боли он добавляет, — сказал я.
— Зато у меня от тебя голова раскалывается.
— Однажды у меня начнется головная боль, которая не пройдет никогда. Мозг будет поврежден ХР.
— Ох, мужик, у тебя психосоматических симптомов больше, чем у Скруджа Макдака[10] денег.
— Спасибо за диагноз, доктор Боб. За семнадцать лет ты не сказал мне ничего утешительного.
— Тебе никогда не требовалось утешений.
— Иногда, — сказал я.
Полквартала он ехал молча, а потом ответил:
— А ты никогда не дарил мне цветов.
— Что?
— Ты никогда не говорил мне, что я красивый.
Я волей-неволей расхохотался.
— Пошел в задницу!
— Ну вот… я же говорю, что ты жестокий.
Бобби остановил джип посреди улицы.
Я тревожно огляделся.
— Ты что-то видишь?
— Мужик, если бы я был в неопрене, то не стал бы останавливаться, — сказал он, имея в виду неопреновый непромокаемый костюм, который серферы надевают, когда температура воды слишком низка, чтобы раскатывать по волнам в одних плавках.
Подолгу находясь в холодной воде, серферы время от времени облегчаются прямо в костюмы. Это называется «уринофорией»; ощущение приятного тепла длится до тех пор, пока его не смывает морская вода.
Если серфинг не самый романтичный и замечательный вид спорта на свете, то я не знаю, что может его превзойти. Уж, во всяком случае, не гольф.
Бобби вылез из джипа, шагнул на тротуар и повернулся ко мне спиной.
— Надеюсь, тяжесть в мочевом пузыре не означает, что у меня рак.
— Ты уже изложил свою точку зрения, — сказал я.
— Это странное стремление облегчиться… Мужик, дело скверное.
— Давай быстрей.
— Я и так слишком долго терпел. Отравился мочевой кислотой.
Я выключил фонарь, опустил его и поднял ружье.
Бобби сказал:
— У меня взорвутся почки, волосы выпадут, отвалится нос. Я умираю.
— Сейчас умрешь, если не заткнешься.
— Но даже если я не умру, какая вахине захочет встречаться с плешивым малым без носа, со взорванными почками?
Шум мотора, включенные фары и фонарь могли привлечь внимание кого-нибудь или чего-нибудь враждебного, находящегося по соседству. Когда Бобби приехал в Уиверн, рев джипа заставил отряд спрятаться, но вдруг с тех пор обезьяны передумали? Они могли понять, что нас только двое и что даже оружие не поможет нам справиться с ордой злобных приматов. Хуже того, они могли знать, что один из нас — Кристофер Сноу, сын Глицинии Сноу, известной им под именем Глицинии фон Франкенштейн.
Бобби застегнул «молнию» и благополучно вернулся в джип.
— Впервые в жизни ходил по-маленькому, пока меня прикрывали огнем.
— De nada[11].
— Ну что, брат, полегчало тебе?
Бобби знал меня как облупленного и понимал, что мой припадок ипохондрии вызван тревогой за Орсона.
Я сказал:
— Извини, что распустил сопли.
Освободив тормоз и включив двигатель, он ответил:
— Людям свойственно ныть, а Бобби свойственно прощать.
Когда мы двинулись, я опустил ружье и снова поднял фонарь.
— Так мы никогда их не найдем.
— Есть идея получше?
Не успел я ответить, как раздался крик. Звук был зловещий, но не совсем чужой; наряду с непонятным в нем было что-то знакомое. То был вой животного, полный человеческой тоски и чувства потери.
Бобби снова нажал на тормоз.
— Где?
Я уже включил фонарь и направил луч туда, откуда донесся вой. Перила и столбы отбрасывали тени, создавая иллюзию того, что на крыльце бунгало что-то движется. На тесовой стене метались тени сухих веток.
— Там! — сказал Бобби и ткнул пальцем в темноту.
Направив луч туда, куда он указывал, я увидел, как что-то мелькнуло в высокой траве и исчезло за четырехфутовой живой изгородью, отделявшей газоны четырех бунгало от улицы.
— Что это? — спросил я.
— Может быть, то, о чем я тебе говорил.
— Большая Голова?
— Большая Голова.
За долгие месяцы без воды изгородь засохла, и даже благодатные зимние дожди не смогли ее оживить. На колючих ветках не было ни клочка зелени; лишь кое-где виднелись остатки бурых листьев, похожих на полупережеванное мясо.
Бобби, придерживаясь середины улицы, медленно поехал вдоль изгороди.
Но мертвые кусты оказались достаточно густыми, чтобы надежно скрыть эту тварь. Я сомневался, что увижу животное еще раз, однако внезапно заметил его. Бурая шерсть была неразличима на фоне бурых веток, но округлый силуэт сильно отличался от очертаний изгороди.
Я направил луч прямо на нашу цель, не увидев подробностей, но заметив блеск зеленых глаз, напоминавших кошачьи.
Тварь была слишком велика для кошки. Таких размеров достигает разве что снежный барс.
Но это был не барс.
Обнаруженное животное снова взвыло и припустило вдоль мертвой изгороди с такой скоростью, что я не сумел удержать его в луче. В изгороди имелся проход на улицу, и Большая Голова — Йети, волк-оборотень, выловленное чудовище озера Лох-Несс или черт его знает кто проскочил его с ходу. Я не разглядел ничего, кроме шелудивого зада, да и тот видел не слишком ясно. Впрочем, даже ясная картинка его зада ничего бы мне не дала.
У меня сложилось лишь смутное впечатление, что животное передвигалось в полусогнутом состоянии, как обезьяна, ссутулив плечи, нагнув голову вниз и едва не касаясь костяшками пальцев рук земли. Оно было намного крупнее резуса и могло оказаться выше, чем предполагал Бобби. Если бы это существо поднялось в полный рост, оно смогло бы посмотреть на нас через изгородь в метр двадцать высотой и показать язык.
Я водил фонарем взад-вперед, но не видел эту скотину за другой частью изгороди.
— Вот она! — Бобби рывком остановил машину, приподнялся и показал пальцем, куда светить.
Направив луч за изгородь, я увидел бесформенную фигуру, скачками передвигавшуюся по двору к углу бунгало.
Я поднял фонарь, но ветви магнолии мешали разглядеть убегавшую тварь, готовую вот-вот исчезнуть в высокой траве.
Бобби снова плюхнулся на сиденье, свернул к изгороди, включил четырехколесный привод и нажал на газ.
— В погоню, — сказал он.
Поскольку Бобби живет моментом и считает, что умрет от чего-то действующего быстрее меланомы, он не боится солнца и загорел до черноты. На фоне смуглой кожи его зубы и глаза кажутся белыми, как кости дикого животного, обглоданные чернобыльским плутонием. Этот контраст делает Бобби неотразимым, придавая ему нечто цыганское. Однако сейчас улыбка Бобби больше напоминала оскал сумасшедшего.
— Не глупи, — возразил я.
— В погоню! — стоял он на своем, впиваясь в руль.
