С. Тремейн - Холодные близнецы
Возможно, не следовало обращать внимания на эту путаницу еще тогда, в Лондоне? Если бы я не стала углубляться в подозрения и настаивать, что она – Кирсти, она бы осталась Кирсти.
А теперь мне придется сделать это.
Плохая, злая мать.
Несколько минут я не шевелюсь и надеюсь, что ее гнев утихнет. По радио крутят подростковый попсовый хит под названием: «Лучшая в мире песня». Затем – Бритни Спирс.
Наконец я трогаю Кирсти за лодыжку.
– Муми-тролль?
Она поворачивается. Глаза красные, но она немного спокойнее:
– Чего?
– Кирсти?
От имени ее не корежит, и я уверена, что сейчас она – Кирсти. Моя Лидия умерла.
– Кирсти, я на секундочку сбегаю на кухню сделать горячее питье. Ты что-нибудь хочешь?
Она смотрит на меня. Бледная как полотно.
– «Фрут Шут»,[15] – выдавливает она.
– Хорошо. Ты почитай, а я все приготовлю.
Итак, Кирсти согласна. Она тянется за книжкой про Слабака, а я быстро задергиваю занавески. Теперь в комнату не проникнет ни один лучик света. Луна скрыта облаками, а уличных фонарей на Торране нет.
Затем я осторожно наклоняюсь, будто собираю игрушки с пола, но на самом деле я незаметно выключаю ее ночник.
Кирсти ничего не замечает. Она читает, чуть заметно шевеля губами. Лидия всегда так делала.
Моя последняя задача – выключить свет и захлопнуть дверь. Кирсти окажется в полной темноте наедине со своими страхами. Я выхожу из спальни. У меня вот-вот польются из глаз слезы.
Смогу ли я? Но как я могу не сделать этого?
Я выключаю свет, прикрываю за собой дверь и выскользаю в коридор. В холле царит полумрак. Свет проникает сюда только из гостиной.
Сейчас спальня Кирсти погружена в абсолютный мрак.
Я замираю на месте. Чувство вины сдавливает мне грудь. Ох, деточка! Кирсти! Прости меня! Прости меня!
Когда она закричит?
Скоро.
Прямо сейчас.
Три секунды прошло после того, как я закрыла дверь, и она закричала. Высокий, режущий уши визг, который не спутаешь ни с чем – словно режут тонкий металлический лист. Ошибки нет. Меня охватывает ужас. Этот визг – уникальный, единственный в своем роде.
Я распахиваю дверь, включаю ночник и бросаюсь к своей изумленной и испуганной дочери.
– Мама! Мама! Мама! – визжит она.
Я беру ее на руки, укачиваю, прижимаю к себе.
– Прости, милая! Пожалуйста! Я совсем забыла про свет! Прости меня! Мне очень-очень жаль!
Но помимо острого чувства вины у меня в голове возникает странная мысль, и она приводит меня в смятение.
Умерла Кирсти.
Здесь сидит Лидия.
Четырнадцать месяцев назад мы ошиблись.
11
На следующее утро, в субботу, по телефону позвонил Энгус. Он хотел, чтобы я подъехала на лодке и забрала его из «Селки» в пять часов вечера.
– Но будет жуткая темнотища!
Он еле расслышал меня: чересчур сильно шипели помехи в нашей изъеденной морем телефонной линии.
– Что, Сара?
– Темно еще не будет, Энгус?
– Луна полная! – прокричал он. – Не бойся!
Телефонная линия изношена до предела. Я посмотрела на часы – одиннадцать. Через шесть часов надо встретить мужа в Орнсее и сообщить ему, что мы совершили самую чудовищную на свете ошибку. Кирсти мертва, а Лидия жива. Как он отреагирует на эту новость? Поверит ли он мне?
Я вышла из дома, уставилась на растрескавшиеся камни дорожки, а затем взглянула на восток – на белую колонну маяка, море и на присыпанные снегом горы Нойдарта за проливом. Почему-то само наличие маяка всегда утешало меня. Умиротворяющий и равнодушный, ночью он моргает каждые девять секунд, подавая миру знак – мы здесь. Энгус, Сара и Лидия Муркрофт, все трое.
Я вижу Лидию: она играет на берегу, бродит по приливным лужам в новеньких синих резиновых сапогах. Ищет рыбок и пульсирующих морских ежей. Похоже, что я с легкостью называю ее Лидией. Она – Лидия. Лидия со мной. Кирсти больше нет. Меня охватывает тихая грусть вперемешку с постыдной радостью. Лидия вернулась из крематория.
Моя вторая дочь любит море. Ей нравится разглядывать мягких морских ежей, которые постоянно сжимаются и разжимаются, словно дышат. Моя девочка жива, она опять с нами.
Лидия поворачивается и бежит по заросшему покрытой солью травой склону к кухне, чтобы продемонстрировать мне ракушки, которые она собрала.
– Какие красивые!
– Можно я их покажу папе?
– Конечно можно, Лидия!
Влажные, все в синих пятнышках, ракушки покрыты песком. Они моментально высыхают и изменяют цвет сперва на желтый, а затем – на кремовый. Я смываю с них грязь под слабой струйкой из крана и отдаю дочери.
– Положи их в надежное место. Папа сегодня будет поздно.
Я переобуваю ее в кроссовки, и она несется к себе в комнату. Чтобы отогнать тревогу, я в тишине вожусь с супом – мы едим много супа, его легко приготовить даже на этой кошмарной кухне. Я могу его заморозить и разогреть в микроволновке, если не получается сделать что-нибудь нормальное.
Время не ждет, и в половине пятого на улице царит полумрак. Я просовываю голову в дверь спальни Лидии и приглашаю поехать со мной на лодке к «Селки» – встречать папу.
Она не хочет. На ней – розовые рейтузы и розовые кроссовки с яркими лампочками на пятках. В комнате сквозняк.
– Но папа хотел тебя видеть.
– Не-а. Не пойду.
– Лютик, почему?
– Не хочу, и все. Потом.
– Лидия, ты останешься одна на острове.
Мне просто звать ее Лидией. Наверно, я подсознательно догадывалась, что она – Лидия.
Лидия мотает головой:
– Ничего!
Сегодня у меня нет никакого желания воевать с дочерью. Я очень беспокоюсь – мне предстоит разговор с Энгусом. Удивительно, но я не думаю, что Лидии на Торране угрожает опасность. Она не потеряется, мы же на острове. Сейчас отлив. Меня не будет каких-то полчаса. Ей семь лет, ее можно оставить в доме. Конечно, ничего плохого с ней не случится. Да и балконов у нас нет.
– Ладно. Иди ко мне. Но, дорогая, обещай, что будешь в своей комнате, хорошо?
– Да.
Я обнимаю ее и застегиваю пуговицу на голубой кофточке. Целую ее пахнущие шампунем волосы, и она послушно запрыгивает на кровать.
Сгущающаяся мгла обступает остров. Я хватаю фонарик и спускаюсь по дорожке к галечному пляжу возле маяка. Стаскиваю лодку с заросших травой камней, развязываю веревку и затягиваю на борт тяжелый якорь, как маленькое тельце, от которого я надеюсь избавиться, спустив за борт в воды Слейта.
Свет полной луны отражается от водной глади. Ночь ясная и безветренная, и фонарь мне не нужен. Энгус был прав.
А вот и он: стоит на пирсе, за его спиной мерцают огни паба в «Селки». На Энгусе – темные джинсы, но при этом джемпер с треугольным вырезом и рубаха в клеточку – компромисс между житьем на острове и работой архитектора. Он кажется бодрым и улыбается. Наверняка счастлив после первого – за столь долгий срок! – рабочего дня.
– Привет, красотка на лодке! Как раз вовремя.
Энгус спрыгивает по ступенькам в лодку и целует меня. От него пахнет виски, но совсем капельку. Должно быть, пропустил стаканчик в «Селки», чтобы согреться.
– Как Кирсти?
– Она…
– Что.
– Да… так…
Подвесной мотор «Ямаха» вспенивает блестящую и одновременно черную воду. Я веду лодку вокруг Салмадейра. Огромный особняк миллиардера пуст, его охраняют угрюмые легионы елок.
– Сара?
Лодка вытащена на берег за границу водорослей – подальше от воды. В лунном свете мы направляемся к дому. Мы заходим в холл, и Лидия тотчас выбегает из комнаты. Она показывает отцу свои морские находки. Энгус берет ракушки в подставленные чашкой ладони и восхищается:
– Милая, очень красивые ракушки, честно-честно! Спасибо.
Он наклоняется, целует ее в бледный лобик, и она вприпрыжку мчится к себе – мимо нарисованной на стене женщины в традиционной шотландской одежде.
Я усаживаю мужа за обеденный стол, завариваю чай. Энгус молчит, он как будто ожидает крупную неприятность. Неужели он догадывается? Вряд ли.
Я медленно пододвигаю стул, сажусь напротив и говорю:
– Я должна кое-что тебе сказать.
– Хорошо.
Мне не хватает воздуха, но я продолжаю:
– С балкона упала не Лидия, а Кирсти. Мы ошиблись, мы их перепутали. Девочка в той комнате – которая тогда осталась жива – Лидия.
Он молчит и потягивает чай, но его темно-карие глаза не отрываются от меня. Свирепый, немигающий взгляд, как у хищника.
Внезапно я ощущаю опасность. Угрозу, как тогда на чердаке. Ко мне возвращается детское заикание:
– Я… я…
– Тише, Сара, – задумчиво произносит он. – Расскажи все с самого начала.
– Я выключила свет в ее комнате, чтобы она закричала.
Он мрачнеет, как туча.
– Что?
– Энгус, помнишь, что близняшки кричали по-разному, когда были по-настоящему чем-то напуганы? Ты ведь не забыл, что случилось, когда однажды свет вырубили? Я устроила это снова – погрузила ее в темноту. Я отвратительная, да, я знаю, но, – мне становится стыдно, и я торопливо выпаливаю ему в лицо: – Энгус, такой страх никак не подделаешь! Это рефлекторный крик ужаса, индивидуальный, на уровне инстинктов, и… когда она оказалась в темноте, она завопила, как Лидия. То есть она – Лидия. Да.
