Гиллиан Флинн - Исчезнувшая
— Моя мама… — начинает он, усаживаясь за стол. — Вот же гадство… У мамы обнаружили рак. Четвертая стадия. Метастазы пошли в печень и кости. Хуже не бывает.
Ник закрывает лицо ладонями, а я встаю и, обойдя стол, обнимаю мужа. Когда он убирает руки, глаза у него сухие. Он спокоен. Я ни разу не видела, чтобы мой муж плакал.
— Это слишком тяжелый удар для Го. Особенно после папиного альцгеймера.
— Альцгеймер? Альцгеймер?! Как? Когда?
— Ну, уже какое-то время. Вначале врачи думали, что это раннее слабоумие. Но оказалось все гораздо хуже.
Тут же я решила: это неправильно, даже обидно, что муж не поставил меня в известность. Иногда кажется, что у него есть особая жизнь, которую он окружил непроницаемым коконом.
— Почему ты мне не сказал?
— Я не очень люблю говорить о своем отце.
— Но ведь…
— Эми, прошу тебя… — Он смотрит так, будто я нетактична, и до того уверенно смотрит, что я и сама начинаю сомневаться в своей тактичности. — И вот теперь Го говорит, что мама очень больна и понадобится химиотерапия. Ей нужна помощь.
— Может, нанять человека, чтобы ухаживал за ней? Сиделку?
— Ее страховки на это не хватит.
Он смотрит на меня, сцепив пальцы. Я знаю, о чем он думает: мы могли бы оплатить уход за его мамой, если бы я не отдала деньги родителям.
— Ну ладно, малыш, — говорю я. — Что ты предлагаешь?
Мы стоим друг против друга и глядим в упор, как будто мы враги, а я только сейчас об этом узнала. Я протягиваю руку, чтобы погладить Ника, но замираю под его тяжелым взглядом.
— Нам нужно туда. — Он впивается в меня взглядом, широко открыв глаза и стряхивая пальцы, будто влез во что-то липкое. — Мы все распродадим и уедем. Ни работы, ни денег — нас ничто здесь не держит. Даже ты должна это понимать.
— Даже я? — Как будто я уже начала возражать.
С трудом успеваю подавить гнев.
— Мы должны вернуться. Так будет правильно. Когда-то нужно помочь и моим родителям.
Конечно, именно это мы и сделаем, вот только зря он представляет дело так, будто я против. Очень хочется сказать это вслух. Но Ник уже вышел за дверь. Меня он воспринимает просто как очередное препятствие, которое необходимо преодолеть. Или как горький голос, который должен смолкнуть.
Мой муж — самый миролюбивый человек на планете, но до поры до времени. Сейчас его глаза потемнели, как будто его предал старый друг и этого друга для него больше не существует. Он смотрит на меня так, словно я балласт, который можно выбросить за борт в случае необходимости.
Таким образом, решение было принято стремительно и почти без обсуждений. Мы покидаем Нью-Йорк и перебираемся в штат Миссури, в дом на берегу реки, где и будем жить. Это просто какой-то сюр. И не я одна к месту и не к месту употребляю слово «сюр».
Я знаю, что так будет лучше. Но это слишком далеко от той жизни, которую я рисовала в воображении. Не могу сказать, что все так плохо, но… Если бы мне предложили на выбор миллион вариантов моего будущего, я не догадалась бы выбрать этот. Вот почему мне тревожно.
Загрузка вещей в фургон — маленькая трагедия. Ник сосредоточен и пристыжен, губы плотно сжаты, глаза прячутся. Перевозчик стоит у нашего дома несколько часов, блокируя движение на узкой улочке и мигая аварийной сигнализацией: опасно, опасно, опасно! А Ник ходит вверх-вниз по ступенькам — человек-конвейер — и носит коробки с книгами и кухонной утварью, стулья, столики. Мы перетаскиваем антикварный диван — старый широкий «Честерфилд», который папа зовет нашим питомцем, ведь мы любим его до безумия. Диван мы вынесли последним, вдвоем, потея и надрываясь. Переноска столь тяжелой мебели по лестнице («Погоди, дай передохнуть! Приподними правый угол! Постой, не торопись! Осторожно, пальцы, пальцы!») — само по себе упражнение по тимбилдингу, так необходимому нам. Справившись с работой, покупаем в кафе на углу сэндвичи и сдобу, чтобы перекусить по дороге. И холодную содовую.
Ник великодушно позволил мне забрать диван, но прочая крупная мебель остается в Нью-Йорке. Один из его друзей получит в подарок кровать. Парень заедет в наш опустевший дом, где не осталось ничего, кроме пыли и проводов, чуть попозже и заберет ее. Потом он будет жить своей нью-йоркской жизнью на нашей нью-йоркской кровати, получая в два часа ночи китайскую еду и лениво занимаясь безопасным сексом с подвыпившими шумными пиарщицами. В наш же дом переедет суетливая парочка адвокатов, муж и жена, которые до неприличия бурно радуются удачной сделке. Я ненавижу их.
На каждые четыре ходки Ника по лестнице я могу ответить только одной. Двигаюсь медленно, с параноидальной осторожностью, будто кости болят.
Мне все причиняет страдание. Когда Ник мимо взбегает или спускается по ступенькам, он всякий раз вопрошает хмурым взглядом: «Ты в порядке?» Но прежде чем я успеваю ответить, скрывается, оставляя меня с распахнутым ртом — черная дыра, как в комиксах. Нет, я не в порядке. Возможно, когда-то буду, но не сейчас, не скоро. Мне нужно, чтобы муж обнял меня, приласкал, утешил, как ребенка. Хотя бы секунду мне уделил.
Он возится с коробками внутри фургона. Ник гордится своим умением укладывать вещи. Ведь он работал (когда-то!) загрузчиком посудомоечной машины, собирал сумки для пикника. А через три часа становится понятно, что мы продали и раздарили слишком много вещей. Широкие недра фургона заполнены чуть больше чем наполовину. Впервые за день я испытываю радость, горячую мстительную радость. Она словно капелька ртути. «Ну и ладно, — думаю я. — Ну и пусть».
— Мы можем взять кровать, если ты в самом деле хочешь, — говорит Ник, глядя мимо меня вдоль улицы. — У нас хватает места.
— Нет, ты же обещал ее Уолли. Значит, она должна достаться Уолли, — холодно заявляю я.
«Я был не прав. Просто скажи: я был не прав. Прости меня, давай возьмем кровать. Тебе нужна твоя привычная старая кровать в этом новом месте. Улыбнись мне и будь со мной ласков. Прямо сейчас будь со мной ласков».
— Ладно, — вздыхает Ник. — Если ты так решила, Эми. Ведь решила? — Он стоит, переводя дыхание, и опирается локтем на коробку, на стенке которой размашисто написано маркером: «Зимняя одежда Эми». — Больше про кровать я не услышу? А то давай возьмем все-таки. Буду счастлив ее для тебя перевезти.
— Как это великодушно, — отвечаю едва слышно, одними губами.
Я трусиха. Мне не хочется возражать. Беру коробку и иду к грузовику.
— Что ты сказала?
Мотаю головой. Я не хочу, чтобы он видел мои слезы. Ник может только сильнее рассердиться.
Через десять минут на лестнице раздается грохот. Бах, бах, бах! Это Ник в одиночку потащил диван по лестнице.
Покидая Нью-Йорк, я лишена даже возможности оглянуться. В кабине грузовика нет заднего окошка. Поэтому я слежу за горизонтом в боковое зеркало. За отступающим горизонтом, как пишут в викторианских романах, когда несчастная героиня вынуждена покидать родительское гнездо. Но ни одно из любимых зданий — ни Крайслер-билдинг, ни Эмпайр-стейт, ни Флэтайрон — так и не появилось в маленьком блестящем прямоугольнике.
Вчера вечером приезжали мои родители, подарили нам семейную реликвию — часы с кукушкой. Я так любила их в детстве! Потом мы трое обнимались и рыдали, а Ник стоял с руками в карманах и говорил, что будет обо мне заботиться.
Он обещал беречь меня, а мне все равно страшно. Обычно я чувствую, когда что-то пошло не так и в скором времени станет еще хуже. Сейчас я не ощущаю себя женой Ника. Вообще не ощущаю себя личностью. Я словно груз, который занесли в фургон, а потом вынесут. Как диван или часы с кукушкой. Меня можно отправить на свалку, бросить в реку. Я потеряла ощущение реальности. Такое ощущение, что я могу исчезнуть.
Ник Данн
Спустя три дня.
Полиция не сумела найти Эми. Если вообще хотела найти. Проверили все окрестности. Обшарили островки дикой природы: грязные берега Миссисипи, конные и пешие прогулочные маршруты, жалкие прозрачные перелески. Если бы Эми была жива, кто-нибудь натолкнулся бы на нее. Если бы она погибла, природа выдала бы нам ее тело. Это суровая правда, резкая, как вкус лимона. Вернувшись в штаб волонтеров, я понял, что остальные придерживаются такого же мнения. В воздухе витали апатия и пораженческие настроения. Я бездумно прошагал к коробке с печеньем и попытался съесть хоть штучку. Датский кекс. Должен заметить, что нет еды, вгоняющей меня в большую тоску, чем датский кекс. Такое впечатление, что он черствеет, едва покидает духовку.
— А я уверен, что она в реке, — говорил один доброволец другому, ковыряясь в груде кексов грязными пальцами. — Река сразу за его домом, проще не придумаешь.
— Да в воде уже всплыла бы.
— Не всплывет, если труп расчленить. Руки отдельно, ноги отдельно… Тогда течение потащит по дну до самого моря. Уж до Таники точно дотащит.
