Айдар Павлов - Время Полицая
Не снимая куртки, Настя упала на кровать и в блаженстве раскинула руки:
– Тут классно.
– Рад, что тебе угодил.
Он закинул сумку в выдвижной ящик, сбросил с себя брюки, бадлон и остался в одних трусах.
– Что ты собираешься делать? – спросила Настя.
– Побриться.
– Ляг сюда, – позвала она.
Он послушно пристроился рядом на кровати.
– Мне начинает казаться, будто я родилась заново, – призналась Настя. – Но все равно, я не могу понять… Откуда ты свалился? Как мы сюда попали? Анекдот!
– Тебе хорошо?
– Это меня и тревожит.
– Брось. Нет ничего важнее того, что тебе сейчас хорошо.
– Но долго так не может продолжаться.
– Не важно. Тебе хорошо – забудь обо всем на свете.
– Ты будешь меня насиловать?
– С чего ты взяла?
– Разделся…
– А ты этого хочешь?
Вместо ответа она засмеялась.
– Прежде, чем насиловать, я хотел бы постоять под душем. Кажется, я вечность не стоял под душем.
– Расскажи мне сначала, у кого ты спер эти деньги?
– Я тебе два раза объяснял: они наши – твои и мои, – подарок моего отца на свадьбу. Мы должны были завтра ехать в Италию.
– Ну, ну. Сицилия, Палермо, после слякоти – настоящий рай… Придумал бы что-нибудь поинтереснее.
– Настя, все, что я тебе рассказал, – правда.
– Хорошо, хорошо. Но если мы, действительно, были вместе год, как мы познакомились?
– В метро. Ты училась тогда на первом курсе. У меня был червонец в кармане, а на тебе была такая выцветшая красная куртяшка, потертые джинсы и старые корейские кроссовки, еще лохматый вязанный свитер – в том свитере ты пахла как подснежник. Всегда бы ходила в нем, будь моя воля. И в старых кроссовках – гонору меньше. Что только шмотки ни делают с людьми!
– Так прямо занюхал меня и полюбил?
– С первого запаха. Сказал: у меня есть чирик, не присесть ли нам в кафе?… Ты: "Нет-нет, что вы, что вы! Извините, я тороплюсь!" – ну, и все дела. Короче, я не отлип, вышел за тобой на «Техноложке», и ты поняла, что единственный способ от меня избавиться – это сделать то, что я прошу.
– А потом?
– Что потом? Потом влюбился сильнее. Куда деться? Чтобы тебя удержать, пришлось сказать, что кроме десятки на кофе, у меня есть квартира, фирма у отца, связи. Короче, вскружил голову девчонке… Тот свитер еще жив?
– Серый?
– Тот, что мать связала, – кивнул Вадим.
– Конечно.
– Я хотел бы снова посмотреть на тебя в том свитере.
Обходя тему воровских рецидивов, Вадим поведал Насте историю ее жизни. Из мелких, неосязаемых подробностей выстаивался невероятный замок Настиной судьбы, в котором причудливое переплетение неоспоримых фактов с фантастикой рождало поистине сказочные узоры. В замке этой и потусторонней жизни порой встречались незнакомые залы, коридоры, подвалы… Однако они до того гармонично соседствовали с постылыми комнатами и лекционными залами (которые она, оказывается, бросила посещать еще весной), что не верить этому было выше человеческих сил, а поверить – почти безумием.
И она в какой-то момент поверила. Расстояние между парнем и девушкой таяло по минутам. Он уже держал ее послушную руку в своих ладонях и говорил:
– Вот мизинец… У тебя красивый мизинец, первая клавиша. Я всегда любил играть на твоих пальцах, и всегда начинал с мизинца. Затем переходил к безымянному и много раз убеждался, что он такой же красивый, как мизинец… А вот и средний – да? – какая девушка не позавидует такому среднему пальцу на руке Насти? Указательный, он самый властный… Наконец, что мы видим? Самый крутой – большой палец – круче всех остальных – в рот такого не клади!… Знаешь, что я больше всего люблю?
– Ну?
– Смотреть детективы. А ты терпеть не могла, когда я смотрел детективы. Вспыхивали конфликты, мы ссорились. Но не долго – потом начинали заниматься любовью и все забывали. Любовь после ссоры возбуждает. Ты говорила, что для меня друзья и телевизор – одно, а ты – совсем другое. А я все сидел, так, глядел в телек, изображал, что смотрю детектив, а на самом деле ждал, чем ты закончишь. У тебя начинали хмуриться брови, супился нос, ты становилась Дианой, полной Луной, ты была готова. И вот, я шел к тебе, снимал все это… – Его рука поднялась и закружилась в десяти сантиметрах над Настей: – Диана – это девственница.
– Я знаю.
– Еще бы, ты ж меня и научила. Тот, кто видит ее обнаженной, умирает, да?
– Ну.
– Ну так, я хотел умереть. А для этого надо было увидеть тебя обнаженной. Совершенно. Я хотел быть с тобой – потом родиться снова – и снова быть с тобой. Умереть, чтобы любить в первый раз. Потому что в первый раз все по-настоящему. Второй раз – уже привычка. А привычки – вред здоровья… Знаешь, какая у нас была самая вредная привычка?
– Откуда я знаю?
– Бросать деньги на ветер. Ой, как мы это любили! Мы ж постоянно отдыхали, постоянно. Прикинь, сколько денег надо, чтобы целый год отдыхать! То, что там лежит… – Вадим показал на закрытый ящик, в который забросил сумку с папиным подарком: – тридцать тонн – это мелочь по сравнению с тем, что мы тратили, любовь моя. Я ж такой, богатенький, меня хлебом не корми, – дай отдохнуть, выпить шампанского, хорошо поесть. Я новый русский. Ты тоже дурой не была. Из нас получилась идеальная пара – понимали друг друга с полуслова. Бывало, только взглянешь, а я уже просек, куда летим отдыхать: Испания, Франция, Италия, курорты, пляжи! И все нам завидовали: идеальная пара: нигде не работают, не учатся – только купаются да загорают, – как им, козлам, удается? А у нас, действительно, от постоянных солнечных ванн были офигеть какие черные морды, белые зубы и ватные мозги… Временами, конечно, деньги заканчивались. Но мы летели в Союз, брали у батьки еще десять-двадцать тонн и возвращались отдыхать. Проблем не было, чего ты смеешься?
Нарисованная идиллия пробрала Настю до колик. Вадим опустил ладонь на вздрагивающий от хохота живот девушки и подбросил в огонек пороху:
– Мы столько ели – не смейся – столько тратили в свое удовольствие, что у нас вздулись пуза вот такой величины. – Его пятерня приподнялась на полметра от Настиного живота. – Руки – ноги едва шевелились, глаза стали выкатываться из орбит – внутри просто не было места, все битком. Да, мы здорово поправились, счастливый получился год. Радовались – дальше некуда. Дальше – обрыв. Вот и вернулись к началу. Теперь у нас все в первый раз, по-настоящему. Придется отъедаться снова. Знаешь, как нас раньше боялись на пляжах? Иностранцы, они ж тупые, не врубаются, смотрят: бегают два новых русских – загорелые как два солдатских сапога, сытые, довольные, жирные, играют сами с собой, – смотрят и пугаются. Ненавижу иностранщину, не понимает они широкой русской души… Как-то загорали в Испании, помню, никто из местных с нами играть не хотел, так мы сами по себе: гоняли друг за другом по пляжу, гоняли… Ты, вроде, чем-то провинилась. Не помню, что натворила, только я решил тебя наказать и купил литр молока. У тебя же аллергия: молоко, сливки, там, сметана, – действует безотказно, когда ты становишься плохой девчонкой, – сердце в пятки опускается. Я знаю, знаю, как тебя достать, любовь моя… Ну вот. Купил, короче, пакет молока и бегу с ним через весь пляж. Ты тикаешь – я бегу. А пакет-то открыт – брызги летят во все стороны: на шмотки, на физиономии, на ноги иностранцев! Они ни фига не врубаются, ты орешь, чтобы кто-нибудь тебе помог, – ну, а кто тебе поможет за границей? Русских везде боятся, в наши внутренние проблемы предпочитают не вмешиваться, чуют, чем пахнет ядрена вошь… Короче, ты визжишь, я пытаюсь догнать – не вписываюсь в поворот… Блин, что там было! Международный скандал! Я ж постоянно переедал, весил как слон. А тут не вписался в поворот, споткнулся, выплеснул все молоко на какого-то горячего испанца и так неудачно упал, что раздавил ему жену – ну, эту, которая под ним загорала, – в лепешку размазал бабу: она сразу, вся такая, как подгоревший сырник, лежит пластом, не дышит, не жалуется. А испанец как заревет! По-испански – я хрен что понимаю. Сбегаются иностранцы, иномарки, бабу увозят на черном катафалке, а нам с тобой предлагают в течение сорока восьми часов извиниться перед овдовевшим испанцем и покинуть пределы страны. Чего только не пережили… А как ты меня разыгрывала! Дурачилась, пряталась, тоже мне. А я искал. Искал и не находил. Я отчаивался, садился на красный песок и выл как голодный шакал. Весь мир становился мертвой пустыней, если тебя не было рядом. Кругом ни души, пустота, заграница. Представляешь, что значит быть одному за границей? Все тебя считают шакалом, козлом, коммунистом. Французы, испанцы, англичане, – они, блин, думают, что мы чукчи и эскимосы. Я орал: "Где ты, любовь моя?!" – а эти болваны разбегались в бомбоубежища! "Настя!!!" – кричал я, а ты не отзывалась. Ты скрывала свои прелести за Луной, смотрела на Землю через две контактные линзы, дулась и не хотела спускаться… Когда мы познакомились, ты ходила в очках, я предлагал купить красивую оправу, но ты ни в какую: линзы и все. Ну и зря, с очками интереснее – не с этими, конечно, эти вообще выбросить пора – с нормальными окулярами. Знаешь, когда ты их забывала, хватала меня за руку и боялась отпустить. Ты уже не пряталась за Луной – в десяти шагах ни фига не видела – какая Луна? Жутко боялась потеряться и остаться одна, я любил тебя такую до потери сознания: не Дианой, а просто бэйби, которая боится потеряться, счастливой от того, что держится за мою руку. Настя, как я тебя хотел! Как я тебя хочу! Как никого. Как никогда…
